Достоевский понимает неустроенность мира Толстого, но хочет думать, что это неустроенность интеллигента, барина.

Ему кажется, что он не согласен с Толстым именно потому, что тот барин, а он был не согласен потому, что Толстой выражал крестьянскую сущность тогда надвигающейся революции.

Горела земля. Истлевали крестьянские иллюзии.

Правительство опиралось на дворянство.

Достоевский пытался занять свою собственную позицию и отрицал дворянское землевладение и буржуазное развитие России. Он утверждал, что мы слишком торопимся с железными дорогами, что у нас должно сложиться совсем другое государство.

Об этом было написано в «Дневнике писателя» в главе: «Возможно ль у нас спрашивать европейских финансов?» Оказывалось, что невозможно. Крепостное право рухнуло, но мужик бедствует, а главное, «спокойствия у нас мало, спокойствия духовного особенно, т. е. самого главного, ибо без духовного спокойствия никакого не будет. На это особенно не обращают внимания, а добиваются только временной, материальной глади. Спокойствия в умах нет, и это во всех слоях, спокойствия в убеждениях наших, во взглядах наших, в нервах наших, в аппетитах наших».

Спокойствия не было.

Речь около пушкинского бюста была попыткой вырвать спокойствие.

Положительной программы у Достоевского не было. В последних номерах «Дневника писателя» он был против железных дорог и нерешительно высказывался за то, что частное землевладение уже изжило свой век.

Это было самое решительное, что он сказал в той же статье о финансах, но сказал так боком, что это даже и не запомнилось.

«На разрушенное землевладение и создались железные дороги. А разрешен ли у нас до сих пор вопрос о единичном, частном землевладении? Уживется ли впредь оно рядом с мужичьим, с определенной рабочей силой, но здоровой и твердой, а не на пролетариате и кабаке основанной? А ведь без здравого разрешения такого вопроса что же здравого выйдет? Нам именно здравые решения необходимы, – до тех пор не будет спокойствия, а ведь только спокойствие есть источник всякой великой силы».

Спокойствия не было – спор не кончался.

Эпилог Достоевского не был похож на эпилог традиционного романа.

Эпилог жизни Достоевского был горек, как осадок на дне чаши цикуты, которую допил Сократ.

Достоевский умер в смятении, как будто снова начиная скитание в поисках прежней, напрасно отвергнутой правды.

Достоевский хотел вернуться к роману «Братья Карамазовы». Здесь он должен был заново искать решения исторической проблемы и досказать судьбу Алеши.

Есть старая легенда. Мудрец, пан Твардовский, продал душу дьяволу на сложных условиях. Дьявол похитил душу мудреца, по-своему истолковав договор. Дело было под рождество. Летел мудрец в когтях дьявола, увидал вечернюю звезду и запел песню, которую помнил с детства. Она была ему нужна для сердца – не для спора с дьяволом.

Дьявол, услышав священный гимн, разжал когти, и мудрец повис между небом и землей, томимый любовью к земным делам.

Любил ли Достоевский звезды? Какие песни, чьи слова он вспоминал, увидавши над собой ночное небо?

Что его держало над жизнью?

Семья Карамазовых состоит из четырех сыновей и отца. Алеша как бы связан с Дмитрием. Смердяков явно связан с Иваном, но и Алеша связан с Иваном проблемой бунта, проблемой отношения к миру, к злу мира; вопрос идет о том, можно ли религиозно примириться с этим злом.

Вопрос о страдании, о бунте, о морали, о хлебе и свободе решается в бреду, во время скандалов в монастыре, в трактирных спорах, в разговорах детей. На судебном заседании представитель обвинения и защиты переосмысливает детали реального преступления.

За спором защитника с прокурором идет философский спор. Роман удвоен.

Противоречивость героев, их идеологическая несоподчиненность только часть многопланности решения романа; все это связано с отсутствием социального решения.

Дни пушкинских праздников гремели славой, как окованные железными шинами колеса гремят на булыжной мостовой.

Дни эти были украшены славой и приветствиями, как кирпичные стены тогдашней Москвы вывесками с золотыми буквами.

Дни эти были полны солнцем и пылью.

Достоевский вернулся в тихую Старую Руссу оглушенным и усталым. В Старой Руссе был покой, но покой тревожный, похожий на сон во время несчастья; беда молча сидит у постели, дожидаясь пробуждения.

Из Старой Руссы ехал Федор Михайлович на парном извозчике восемнадцать верст.

Зной, деревни стоят на припеке, бедные рыжие поля исчирканы серыми дорогами.

Сереют деревни, в каждом доме вялится рыба; снетки сушат в золе и соли в русских печах.

Пахло осенью и постом.

Федор Михайлович не торопился: в Петербурге ждала тревога.