– Дальше что? – Казак шёпотом.

– Просто распахни дверь, – ласково попросил генерал. – Разве забыл уже?

– Кто ж её угадает… Она всякий раз по-разному…

Я не сразу обратил внимание на невысокий проём; деревянный створ имел серебристо-серую окраску, производившую впечатление толстого слоя пыли. Эта плоская, слитая с хрупкими косяками дверца напоминала рисунок на театральной декорации – пространство без выхода, переход в никуда, изображённый не совсем правильно и нарочито упрощённо, чтобы лишний раз подчеркнуть условности сцены.

Василий дотронулся до медного яблока дверной ручки. Хотя сам я не был крохотулей, пришлось приподняться на цыпочках, заглядывая за его плечо, – ну да, Фимочка, ты ведь так упиваешься своим высоченным ростом, ты даже в вагонетке метро испытываешь злобную радость из-за того, что выше – да, выше всех, ну почти-почти всех – выше всех мужчин этого города, – и я успокаивал себя, что, конечно, ботинки – неотъемлемая деталь доспехов Шибанова – изрядно увеличивают вышину казака.

Он осторожно повернул ручку. Так иногда, пытаясь оборвать запретный плод, вращают и закручивают висящее на ветке яблоко, пока не перетирается черенок.

Беззвучно дверь подалась. Открывается к нам, вовнутрь.

На дощатый пол сошла ниточка света, из которой выткался огненно-алый ковёр. Лучи проникали в полутёмную комнату, и казалось, можно взять аккорд на их пыльных струнах.

1-й Сыромятнический плескался у наших ног. Дверь обрывалась на улицу. Ни балкончика, ни карниза, ни самого хлипкого заграждения. Четырёхэтажная пропасть начиналась уже за порогом.

– Теперь куда? – Шибанов почти жалобно.

– Теперь туда. Как и в прошлый раз, – подбодрил генерал.

Я отметил, что противоположная сторона двери по цвету неотличима от наружных стен дома.

Взглянул вдаль. Силуэт города изменился – поредел, опустел после бомбардировок.

Шибанов набрал в грудь воздуху. Раньше, нежели я звуком или действием успел среагировать, он, держась прямо, как на занятии строевой подготовкой, шагнул за порог, туда, в улицу, в тринадцать метров, отделявших четвёртый этаж от серости тротуара.

Хорошо помню чувство ненатуральности всей этой сцены, охватившее меня тогда. Я встал над обрывом, держась за брус косяка. Его толщина не превышала толщину двери – сантиметра четыре – и такую же толщину имела и вся стена. Но не может быть, чтоб стена – несущая конструкция дома, – имела, в самом деле, столь малую толщину! Не картонная же эта стена, в самом деле!

Я заглянул вниз. На панель было брошено тело Шибанова, и какая-то пелена (как из-за перегретого воздуха, или соринка в глазах) препятствовала разглядеть, как именно оно было брошено. Мимолётные люди проходили мимо него, словно бы это было бревно или куча земли, вываленная при перекладке труб. Я склонялся над громадным аквариумом, в котором бесшумно мельтешили разнообразные водяные козявки.

Насколько припоминаю, между слоями доспехов заключался пористый материал, нечто вроде губки, заполненной особою жидкостью, а правильнее говоря – гелем, который при попадании пули мгновенно превращался в сверхтвёрдое вещество, а после снятия внешнего энергетического давления вновь разжижался, – но вряд ли бронекостюм защитил казака.

Незаметно тронул пульс – не выше семидесяти. Звенящая тишина. Краснов отчётливо проговорил несколько слов – те ничего не значили для меня. По второзначительным признакам – интонации, тональности – понял, что он подбадривает. Он дышал мне в затылок.

– А дальше что? – спросил не оглядываясь.

– Просто переступить порог.

Там, внизу, деловитые прохожие переступали через тело, как переступают через комок мусора. Ничто не в силах нарушить обыденность.

– То есть… шагнуть вниз? Вот просто так? Вниз?!

– Да.

– Зачем?

– Затем, чтобы различить истинную сущность вещей, – витиевато, но твёрдо произнёс Краснов.

Убеждённость, с какою он выговаривал это, не оставляла сомнений: старик подвинулся. А Шибанов… ну да он вечно в рот Краснову заглядывал, всегда исполнял что прикажут.

Я стоял на пороге. Шнурок с подпалённым кончиком свешивался в провал улицы. Определённо свихнувшийся дедушка вполне может и подтолкнуть меня.

– Стало быть, – по-прежнему не оглядываясь (боюсь увидеть безумие в его глазах?), – чтобы различить истинную сущность вещей, обязательно умереть?

– Да с чего ты решил?

– Но Шибанов… – Я сбился с толку: его удивление столь неподдельно искренно!

– Как-как ты бормочешь? «Погиб»?! То есть ты действительно видел, как он погиб, или же ты так решил, поскольку тебе пригрезилось?

Терпение моё иссякло.

– Ну всё, уж пускай вам неймётся, одолжение сделаю, но только вослед за вами.

– Нельзя.

– Истину познать опасаетесь?

– Не подумай, что я тебе не доверяю, – убеждённо проговорил Краснов, – но если ты останешься один, то можешь… раздумать. Тогда всё будет потеряно.