Он не просто рассказывал, он говорил со мной, и как бы с самим собой, но больше со мной.

— Игнатий, председатель Союза, написал целых две. Прекрасные книги, чудесные книги. «Молчащие Холмы» это первая, а вторая «Присутствие рыжей собаки». Мы смогли напечатать их внушительным тиражом, по пятьдесят экземпляров каждую! В Союзе всегда состоит тридцать три человека — и у каждого было по книге. А оставшийся тираж мы отправили в библиотеки…

— Я знал одну рыжую собаку, — перебил я. — Это была Речная Собака, ее утащил Старый Ник. Тот, которого вы убили…

— Старый Ник всегда начеку, — в свою очередь перебил меня грамотей. — Я убил всего лишь сома, а сам Старый Ник жив и ждет из тьмы, не надо заблуждаться. Мне его не одолеть… Я видел его однажды, в детстве, давным-давно, на площади… он подносил дрова к костру…

Грамотей хлюпнул носом.

— Каждый из нас видит его иногда, — продолжил он. — Ему сложно противостоять, он всегда убедителен. Убедителен и правдив. Да, отец лжи чудовищно правдив, он легко читает в твоем сердце…

Грамотей замолчал.

— Зачем вообще пишутся книги? — спросил я. — Я думал грамотеи прописывают что-то определенное? Погоду там…

— Это и есть определенное, — с неожиданным жаром ответил из запечья грамотей. — В книгах тоже прописывается погода. Только погода не над одной деревней, а вообще. Погода вообще.

— Как это «погода вообще»?

— Так. Ты не поймешь, потому что не видел ничего, кроме своей Солежуйки. Грамотей… что за дурацкое название… грамотей… Не грамотей, ловец, вот точнее.

— Кого ловец?

— Того, кого надо ловец, — ответил грамотей. — Того, кто заблудился.

— Где заблудился? В лесу?

— В лесу… Да, в лесу. В лесу, в поле, в овсе. Понимаешь, книги они…

— А у вас есть книга? — в очередной раз перебил я. — Своя? Вот как та, про которую вы говорили… «В присутствии собаки». Только своя?

Грамотей замолчал, подошел к печке, убрал заслонку и стал смотреть в огонь, опираясь на костыль.

— Знаешь ли ты, что такое книга? — спросил он с сокрушением в голосе.

Я так понял, что это такой вопрос, на который отвечать вовсе не обязательно.

— Нет, откуда ты знаешь, дитя сиротского времени… Это мир. Мир в бумаге, спрятанный в знаках. Он живет во всех тех, кто эту книгу прочитал. Вот здесь…

Грамотей постучал себя по виску.

— Когда случилась война, сгорел не только наш мир, — сказал грамотей. — С ним сгорели сотни и тысячи других миров. Те, что были созданы нами. Книги пылали вместе с взорванными городами. Книги горели на веселых площадях вместе со своими авторами, теплились в стынущих печках черной зимы. Их рвал жгучий паленый ветер, и смывала вода потопа. Мы меняли их на гнилой горох и на картофельную брагу, мы затыкали ими щели в наших жилищах, чтобы спастись от холода. Мы перестали их читать, Старый Ник был доволен…

Грамотей захлебнулся, снял с приступка чайник, налил в кружку, стал пить. Рука у него тряслась, и чай много проливался на пол.

— Да, мы перестали их читать, — повторил грамотей. — Наверное, это разгневало Создателя больше всего, да… На нас он давно махнул рукой, мы уже утратили последний образ, яростный огонь творения остыл в наших душах, превратился в золу и прах… Мы стали безнадежны и безжалостны, и Он уже не смотрел в нашу сторону. Но вот ирония — наши книги… наши дети оказались гораздо лучше нас. Они были велики и прекрасны, и чисты, и именно поэтому мир держался…

Грамотей поперхнулся, откашлялся и сообщил мне зачем-то шепотом:

— Думаю, мир держался только поэтому. Ангелы собирались по правую руку Его, и он читал им. То, что придумали мы. И ангелы смеялись и плакали, и Он смеялся и плакал вместе с ними. Никто во Вселенной не мог так, никто и нигде! Ни в бушующем пламени Асгарда, ни в мрачных норах Йотунхейма, нигде, только и только здесь. И мир устоял, уцепившись за трех праведников…

Грамотей хотел показать мне три пальца, но поскольку пальцы у него были сломаны, показал он мне всего лишь дулю.

— Но когда мы стали жечь и забывать своих детей, Его терпение истощилось… Это правильно, это все правильно, нет хуже отца, предавшего своего ребенка… а как пролог всегда смерть, смерть, смерть…

Грамотей замолчал. Я думал. Он сказал слишком много, и я мало что понял. На него, видимо, напала разговорчивость.

Потом грамотей посмотрел на свои кривые пальцы.

— Война длилась семнадцать минут, — сказал он. — Семнадцать минут… За это время атлантам, держащим небо, сломали хребет и выжгли глаза, и небо рухнуло на землю, и наступила зима. Она продолжалась почти тридцать лет… Великанская зима, во время которой замолчали все. Не игралась музыка, не писались книги, только с неба падал черный пепел, и выли волки, и ведьмы, поднявшиеся из топей, сеяли и сеяли по земле жгучую спорынью. На тридцать первый год был написан «Мост через белые волосы». И пепел перестал падать. И солнце впервые взглянуло на землю за многие годы.