Шрифт:
— Да здравствует власть рабочих, крестьянских и солдатских депутатов!
И звонкоголосьем ринулось:
— Да здрав — ству—ет!
В один из октябрьских тревожных дней проснулся Мишка от грозовых выбухов, сотрясающих рамы дома.
Сбросил Мишка с лежанки ноги, вскочил.
— Чего? — забормотал он с просонья.
А мать по комнате прохаживается в беспокойстве, пальто одела, повязалась платком по старушечьи, — в глазах тревога свернулась.
— Ты, Мишенька, сегодня уж не ходи, на телеграф-то!..
— Чего?
— А так, неладно у нас в городе!
— Что неладно-то?
— И сама не знаю что. А только ходить тебе на службу — не след!
— Ерунда, — произнес Мишка и «ерунда» почему-то басом сказал, а потом почувствовал себя большим и серьезным.
Быстро натянув на плечи подбитое ветром пальто и всунув ноги в стоптанные сапоги, Мишка выскочил на улицу и вприпрыжку побежал по гулким и промерзлым тротуарам.
В воздухе носилось что-то особенное, необычайное.
Улицы были пустынные, засоренные. Изредка, с воем и хрипом летели приземистые авто, набитые вооруженными людьми, скакали горбатые грузовики с матросами и пулеметами и следы их поднимались пылью, мусором, лохмотьями вчерашних дней.
Мишка голову до ушей втянул, руки глубоко в карманы засунул, нажал «педали», и закружил в проулках быстрым, скорострельным шагом.
Центр города — стальные трели сыпал, по улицам и крышам лай металла катался и где то глухо и тяжело вздыхала гулкая медь.
— Большевики… большевики… большевика… Стучало в висках у Мишки и почему-то хотелось крикнуть, захохотать, бежать и плакать…
Привокзальную площадь запрудили автомобили. На автомобилях — матросы, пулеметы, красные флаги, с автомобилей — речи — горячие, страстные.
— Да здравствует…
— Не толкайся рыжий!
Толпа, окружившая автомобили, ревела от криков и ругани, вплетая в речи ораторов шум, рев и рукоплескания.
Сунулся Мишка поближе — послушать большевистские речи, — не пролез: тискался, да неудачно. Махнул рукой и двинул в контору.
Двери раскрыты настежь, на полу сорные кучи. В конторе тишина пустыни — мертвая и сонная.
Из аппаратов ленты выползли, упали испещренные на пол и навертели у стульев, белые кружева с фиолетовой вышивкой.
Бумаги беспорядочно раскиданы по столам и пол покрыт синим снегом телеграфных бланков.
В углу настойчивый клопфер выбивает спокойно и методично, точно горохом сыпет, однообразное:
Хрк… Хрк… Хрк… Хрк.
— Харьков зовут, — метнулся было Мишка к аппарату, но, услышав в соседней комнате шум голосов, кинулся туда.
— Что-то будет теперь? — подумал он, протискиваясь в двери комнаты, набитой людьми.
В маленькой дежурной комнате шло экстренное собрание чиновников привокзальной почты и телеграфа. Сквозь сизые туманы табачного дыма можно было различить форменные тужурки юзистов, морзистов и бодистов.
В сизом тумане плавает вздрагивающий голос начальника конторы, распертый колючим бессилием злобы:
— …А до тех пор… Мы не должны приступать к работе… Мы присягали временному правительству. Мятеж поддерживать мы не должны и не можем… Необходима твердость и решительность…
— Как скоро кончится все это?
— Мне думается — неделя, полторы. Вернее всего — несколько дней.
— Значит…?
— Значит, до появления правительственного приказа о начале занятий, мы свободны.
— Что ж, дома недурно посидеть, — сказал кто-то, когда чиновники чинно начали выходить из комнаты. И кто-то засмеялся:
— Ну, вот, слава богу, и мы дожили до забастовки!
Увидев бросающих телеграф чиновников, Мишка остолбенел.
— А как же аппараты? — хотел он крикнуть, но почему то удержался.
— Пусто… Хоть бы Ваську найти! — И где он делся?
Бросился Мишка вниз, но и там никого не было — почтовое отделение щурилось подслеповато пыльными окнами и жутко молчало.
Железные двери наглухо замкнулись засовами и в коридорах вытянулась сухая, молчаливая пустота.
Утром долго раздумывал Мишка — идти или не идти.
Решил пойти:
— Спросить Сахарова и Ваську… Главное узнать — будут ли они работать?..
…Вокзальная почта была открыта.