— Троих чохом? В одной братской могиле?

— Тут вообще не могила. Тут штаб. И мы будем сидеть и ждать под музыку, когда на небе появится душа.

— Кого? Отца народов?

— Вождя и учителя.

— И ради этого сидеть? Нашел охотника срок мотать за бесплатное кино! Ты мне лучше нарисуй картинку с его лица, ту, что на четвертной.

— Я не художник.

— А она? Или она — «я не папина, я не мамина, я на улице родилась, меня курочка снесла», а?

— Бэ! Имей понятие: для Фимули я — «моя несравненная Дюймовочка!» — возмущенно откликнулась лилипутка и, игнорируя угрозы Лехи, выраженные в непечатных словах и зубовном скрежете, приняла у меня аккордеон. — Не хочешь слушать, катись барашкой по сивым вражкам. И не мешай моему капитану смотреть на небо.

— А что? — засомневался Леха. — Всамдел там душа появится?

— Заткнись! — и я взвел курок револьвера.

И любимица цирковой публики распахнула меха, подхватила мелодию, льющуюся во двор из окон вместе с попутными словами: «Вы жертвою пали в борьбе роковой. Любви беззаветной к народу. Вы отдали все, что могли, за него. За честь его, жизнь и свободу!» Но откуда они доносились: со второго, третьего, четвертого, или со всех этажей разом, я не различал. Слишком усиленно, до рези в глазах, всматривался в наплывающие облака.

Где душа товарища Сталина?

Где?

Души я не увидел. Только услышал, как Леха безнадежно произнес:

— Гиблое это дело!

Он сиганул по ступенькам, подальше от моего пистолета — наверх к выходу из подвала и заслонил тощим задом небо, может быть, именно в ту торжественную минуту, когда по нему возносилась душа.