Кончики пальцев Остужева подперли складку под нижней губой – ассирийская борода! Насупилась бровь, сверкнул яростный взгляд Олоферна.

Бровь поднялась, ушли руки – снова Остужев продолжает неторопливый рассказ: придвинул карандаши, краски, начал класть смуглый тон, клеить черные – стрелами – брови, удлинил разрез глаз… нахмурился, и опять в ясном взоре Остужева смелое выражение светлых шаляпинских глаз. Руки поднесли к лицу воображаемую бороду, блеснули грозные очи ассирийца. Кашлянул, прокатил голосом первую фразу…

И тут Андроников вдруг громыхает шаляпинским – шаляпинским! – басом эту фразу… и снова рассказ Остужева:

«Не отнимая от лица бороды, Шаляпин опустил голову, поднял бровь, глянул искоса – смотреть страшно!»

И так выкрикивает Андроников это «смотреть страшно!», что мы вдруг видим – видим! – и вправду страшное лицо шаляпинского ассирийца.

Вот он какой – андрониковский «телескоп»!

Теперь, когда родились на свет эти фильмы, более чем когда-либо хочется понять, в чем же секрет этого уникального явления искусства, имя которому – Ираклий Андроников? Почему в противовес всем законам восприятия нам бесконечно интересно видеть на экране в течение часа, двух, трех, четырех часов просто одного человека, снятого фронтально, в лицо, без всяких вспомогательных зрелищных элементов?

Андроников, стакан чая, стол и кресло – вот и все. И на это мы готовы смотреть, не отрываясь, сколько угодно времени, и это будет все так же увлекательно.

Нужно же понять, в чем тут дело, – ведь это немыслимо! Опрокинуты известные нам до сей поры закономерности искусства.

Попробуем же все-таки разобраться.

Живя в доме отдыха, я однажды во время показа одного из телефильмов Андроникова – с новеллами о грузинском дяде и обеде у Толстого – отправился в холл, где установлен телевизор.

Народу в холле набралось множество. Сидели не только в креслах, но и на подоконниках. Кое-кто примостился на корточках перед самым «теликом».

А молодой кандидат наук – мой сосед по комнате – взобрался на книжный шкаф.

Отправился в обход, но пройти было невозможно, и я оказался за телевизором.

Попытался возвратиться, но на меня стали шикать. Пришлось остаться на месте.

Тут как раз началась передача. И еще до того, как послышался голос Андроникова, я понял по лицам зрителей, что он появился на экране.

Удивительно, как вдруг на таких различных лицах – молодых и старых, хмурых и простодушных, на лицах мужчин и женщин, на таких несхожих лицах вдруг появилась общая схожая улыбка – улыбка радости встречи, улыбка ожидания чего-то доброго, хорошего. Будто засветились эти лица одним светом, будто задуло веселым ветерком с экрана.

И послышался голос Ираклия Андроникова.

Я понял, что моя позиция – за телевизором – дает мне редкую возможность «подсмотреть» реакцию телезрителей, и стал наблюдать.

Это оказалось необыкновенно интересным, и жаль, что невозможно было незаметно заснять этих зрителей.

Если реакция на появление Андроникова была единовременной и всеобщей, то далее, по ходу рассказа, выявлялась, напротив, разность индивидуальностей – быстрота или замедленность восприятия, стало видно, как при общем интересе зрителей некоторые детали сразу принимались одними и медленнее доходили до других.

Более того, по лицам зрителей, увлеченных экраном, не защищенных, как обычно, привычным выражением, можно было много узнать, угадать о каждом.

Вот простодушно заливается смехом наша диетсестра, не замечая, что все время подталкивает локтем сидящего рядом старенького профессора-литературоведа, как бы приглашая его смеяться вместе с нею.

А профессор, не чувствуя локтя, влюбленно смотрит на экран и улыбается, рот у него открыт при этом.

Вот начальник крупного учреждения хмурит брови, но вовсе не потому, что ему не нравится рассказ Андроникова, а по той причине, что ему желательно сохранить свой постоянный строго официальный облик.

Из-под очков нашего милого рыжего врача текут слезы, и лицо его от смеха собралось в печеное яблочко.

Начальник учреждения вдруг не выдерживает и, забыв свои чины, разражается оглушающим хохотом.

Но вот Андроников уже не шутит, а рассказывает нечто вполне серьезное. Улыбки, однако же, не исчезают, ибо по всему строю рассказа, по интонации Андроникова угадывается, что этот «серьез» сейчас приведет к другой, еще более веселой шутке. Так оно и случается.

Стоя за телевизором и наблюдая за зрителями, я ощутил гигантскую эстетическую, гипнотическую, если хотите, силу Андроникова.