Они обедали в напряженной тишине, которую прерывали лишь шутки Жозе, ее впечатления о разных странах, рассуждения о тонкостях кулинарии. В конце концов она заразила Киннелей своим смехом. Только Алан молчал и продолжал сверлить ее глазами. Он не переставая пил.

— А вот и десерт, — вдруг сказала Жозе и побледнела.

Подошел официант и поставил на стол круглый торт с зажженной свечой в центре.

— Эта свеча означает, что я впервые тебе изменила, — сказала Жозе.

Они осоловело смотрели то на Жозе, то на свечу, как бы пытаясь разгадать ребус.

— С моряком, что был на катере, — не вытерпела она. — Его зовут Рикардо.

Алан поднялся на ноги, застыл в нерешительности. Жозе взглянула на него и опустила глаза. Он медленно вышел из бара.

— Жозе, — сказала Ева, — это глупая шутка…

— Это вовсе не шутка. И Алан это хорошо понял.

Она достала сигарету. Руки у нее дрожали. Брандону понадобилось не меньше минуты, чтобы найти свою зажигалку и предложить ей огня.

— О чем это мы говорили? — спросила Жозе.

Она чувствовала себя опустошенной.

Жозе хлопнула дверцей машины. Она не спешила идти к дому. Киннели молча смотрели на нее. Свет в окнах не горел. Однако «шевроле» был на месте.

— Он, наверное, спит, — неуверенно сказала Ева.

Жозе пожала плечами. Нет, он не спал. Он ждал ее. Что-то сейчас будет. Она терпеть не могла семейных скандалов, любых проявлений грубости, в данном случае — грубой брани. Но ведь она сама этого хотела. «Дура я, дура, — в который раз подумала она, — клейма ставить негде. Что мне стоило промолчать?» В отчаянии она обернулась к Брандону.

— Я этого не вынесу, — сказала она. — Брандон, отвезите меня в аэропорт, одолжите денег на дорогу, и я улечу домой.

— Вам не следует так поступать, — сказала Ева. — Это было бы… трусостью.

— Трусость, вы говорите трусость… А что такое трусость? Я хочу избежать бесполезной сцены, вот и все. А трусость — это что-то из лексикона бойскаутов…

Жозе говорила вполголоса. Она отчаянно искала выход из положения. Ее ждут упреки человека, который имеет на них право. Эта мысль всегда была ей невыносима.

— Он наверняка ждет вас, — сказал Брандон. — Ему, должно быть, очень плохо.

Они шептались втроем, будто напуганные заговорщики, еще некоторое время.

— Ладно, — наконец сказала Жозе, — чего тянуть, я пошла.

— Хотите, мы немного здесь подождем?

Выражение лица Брандона было трагическим и благородным. «Он простил меня, но его сердце давно любящего человека кровоточит», — подумала Жозе, и на губах ее промелькнула улыбка.

— Не убьет же он меня, — сказала она и, видя, как напуганы Киннели, уверенно добавила: — Куда ему!

И прежде чем удалиться, она помахала им на прощание рукой, показав всем видом, что смирилась со своей судьбой. В Париже все было бы иначе. Она провела бы всю ночь с друзьями, повеселилась бы на славу, вернулась домой на рассвете, и ей, усталой, любой скандал был бы нипочем. А здесь она битый час проговорила с людьми, которые явно ее осуждали, и это привело Жозе в крайне подавленное состояние. «А ведь этот сумасшедший и вправду может меня убить», — мелькнула у нее мысль. Однако в это она не верила. Ведь, по сути, он должен быть доволен — у него появился великолепный предлог, чтобы помучить себя. Он теперь будет бесконечно интересоваться подробностями, будет…

«Боже, — вздохнула она, — что я здесь делаю?»

Ее потянуло к маме, домой, в родной город, к друзьям. Она вознамерилась перехитрить судьбу, уехать, выйти замуж, прижиться на чужбине, она думала, что сможет начать жизнь сначала. И этой теплой флоридской ночью, возле двери бамбукового дома ей захотелось стать десятилетней девочкой, покапризничать, попросить кого-нибудь ее утешить.

Она толкнула дверь, вошла, постояла в темноте. А может, он и вправду спит? Может, ей повезет и она незаметно прокрадется на цыпочках до самой постели? Надежда на такой исход переполнила ее, совсем как в те дни, когда она возвращалась из школы с плохими отметками и прислушивалась, замерев у входной двери, к звукам, доносящимся из дома. Если родители принимали гостей, то она была спасена. Ощущения были абсолютно теми же, и у нее пронеслась мысль, что оскорбленного мужа она боялась не больше, чем некогда родителей, которым, в сущности, плевать было на кол по географии, даже если он поставлен их единственной дочери. Быть может, у чувства вины, у страха за последствия есть некий предел, который достигается уже годам к двенадцати? Она протянула руку к выключателю и зажгла свет.

Алан сидел на диване и смотрел на нее.

— Это ты, — прозвучали его нелепые слова.

Она прикусила губу. Он мог бы начать иначе, но не стал. Он был бледен, рядом — ни одной пустой бутылки.

— Что ты делаешь в темноте? — спросила Жозе.

Она тихо опустилась на стул. Знакомым жестом он провел рукой по губам, и ей вдруг захотелось обнять его за шею, утешить, поклясться, что она солгала. Однако она не двинулась с места.

— Я звонил своему адвокату, — спокойным голосом сказал Алан. — Я сказал ему, что хочу развестись. Он посоветовал мне отправиться для этого в Рено или другое подобное место. Там это не займет много времени. Суду мы сможем представить дело так, будто мы оба виноваты, либо я один, как хочешь.