— Послушайте! Мы же глупость делаем. Устраняем последствия, не задевая причины. Боль — только следствие. Симптом! Глупо ее фильтровать, не трогая смерть. А, значит, мы просто плохо работаем.

Так сказал Юлли, которому не было еще и ста реаллет, и Рета, старый опытный Рета не знал, что ответить на эти его слова…

Так вот он и начался, тот самый легендарный период, в существование которого сейчас уже не очень-то кто и верит. Его по разному называли, Золотым Веком в том числе. Не фильтры, конечно, а люди со свойственной людям неточностью. Поскольку был период этот гораздо короче века.

И не надо думать, что они не понимали неизбежного краха этой высокой идеи — как, впрочем, и любой другой из великого множества высоких идей! Все они понимали. Люди не смогли бы работать в полную силу, заранее зная, что все равно в конечном итоге ничего не получится. У них бы просто руки опустились. Но те, что когда-то легли под Монарха, не были больше людьми, они были фильтрами.

А фильтры не умеют опускать руки, если это не нужно для дела.

И они работали.

О, как они работали тогда! Как сумасшедшие, как черти, как… как фильтры.

И Синеглазой Смерти нечего было делать там, где они побывали…

Сперва она удивилась. Потом какое-то время снисходительно выжидала, надеясь, что они сами осознают всю абсурдность творимого ими. Или хотя бы просто устанут — они же не железные, в конце-то концов! Потом — впервые за свои вечные тринадцать лет — испытала нечто, очень похожее на неуверенность. Попыталась работать на опережение, стала спешить и наделала массу ошибок. Потом — исчезла. Только в районе Гиад погасло несколько звезд — и это, знаете ли, была очень даже неплохая попытка для безработной Смерти подыскать себе новое место…

Начал все это Юлли, самый младший и самый нетерпеливый.

Он же первым и был отстранен.

Сильная рука Реты легла на его запястье, снимая браслеты. Юлли вскинул было голову, намереваясь возразить самым решительным образом, но так ничего и не сказал. Потому что увидел зеркало.

Маленькое такое зеркальце, такие носил, как кулон, каждый уважающий себя фильтр. Для самоконтроля. И теперь Рета держал это зеркальце так, чтобы Юлли мог увидеть в нем свое юное лицо.

Слишком юное.

И Юлли отвел глаза.

— Покажи! — сказал Рета, возвращая браслет.

Юлли вздохнул, напрягся и остановил время. Но лунная дорожка, упав к нему под ноги, не затвердела ступеньками — замерцала жидким серебром, струясь и подергиваясь, а потом и вообще истаяла ртутной тенью.

— Не выходит, — сказал Юлли тихо и в сторону, хотя все было ясно и так, ясно всем, и ему самому — тоже ясно, и потому он сам положил свой последний браслет в молчаливо протянутую руку Реты.

— Ты устал, — сказал Рета. И это были слова приговора.

Юлли кивнул и вышел из сейфа, раздвинув ладонями бетонные стены. И ночь положила ему на плечи свою черную руку, унизанную перстными сверкающих звезд. Наверное, он бы заплакал тогда, если бы мог.

Но фильтры не знают слез.

Это была его идея, идея мира без смерти. Красивая идея. Хотя он с самого начала знал, что все это кончится ничем. Вот все и кончилось. Но кончилось, пожалуй, слишком быстро, и ему было грустно от этого. Грустно настолько, насколько вообще может быть грустно фильтру.

К тому же впервые за очень долгое время он шел не по делу, не по работе, шел просто так, выполняя такой странный для фильтра приказ «отдыхать», и потому чувствовал он себя тоже несколько странно, даже неуверенно как-то он себя чувствовал.

Боль была настолько сильна и неожиданна, что он еле устоял на ногах.

Она ударила его в грудь, словно волна, и развернула боком к тротуару.

Он был молод, слишком молод, и зеркало Реты все еще стояло у него перед глазами, но он был фильтром, а для фильтра пройти мимо так же физически невозможно, как для обычного человека — не дышать.

И он пошел туда, куда тянула его эта боль, пошел вдоль спящих темных домов и деревьев с широкими листьями, туда, где четкая пунктирная линия горящих вдоль приморского проспекта фонарей прерывалась темным провалом.

Туда, где прямо на асфальте сидел человек.

Вернее, не на асфальте, а на узком придорожном бордюрчике, у края газона. Сидел он, скорчившись, подтянув колени к груди и обхватив себя руками за плечи, словно было ему холодно этой жаркой летней ночью. Был он молод и худ, лбом вжимался в сплетение рук, рассыпав короткие светлые волосы по острым коленкам. Он не был похож на страдальца. Он даже на бродягу не был он похож — слишком чистенький и ухоженный, слишком спокойный. Просто перебравший богатенький юнец, теплой южной ночью прикорнувший прямо у моря — так мог бы подумать любой человек, его увидевший. Человек.