Из-за грызущего чувства вины – Рудольф не мог забыть того разговора с Дунканом Калдервудом на крыльце загородного клуба, – Рудольф стал вкладывать свои деньги в нефтяную компанию Брэда «Питер Найт и сын». Кроме того, по заключению Джонни Хита, принимая во внимание двадцатисемипроцентную скидку на налоги, которая предоставлялась нефтедобывающей промышленности Соединенных Штатов, игра стоила свеч. Джонни проверил кредитоспособность компании «Питер Найт и сын» и обнаружил, что она находится в категории «А», и такие кредиты соответствовали капиталовложениям Рудольфа до последнего доллара.

1965 год

Том сидел на корточках на верхней палубе, фальшиво насвистывая мотивчик, надраивая бронзовую катушку лебедки для подъема якоря. Начало июня, но уже тепло, он работал босой, обнаженный по пояс. Плечи и спина его потемнели от солнца, кожа – такая же смуглая, как и у самых загорелых греков или итальянцев на борту пароходов в бухте Антиб. Тело у него, правда, уже не такое упругое, как тогда, когда он занимался боксом. Мускулы не выпирали, как прежде, стали более плоскими, но не сглаженными. Когда он прикрывал шапочкой облысевшую голову, то казался даже моложе, чем два года назад. Он надвинул на глаза свою американскую белую матросскую панаму, опустив пониже ее поля, чтобы не резала глаза отражающая солнце рябь воды.

Из машинного отделения внизу до него доносилось ровное гудение. Там Пинки Кимболл и Дуайер возились с насосом. Завтра – их первый чартерный рейс, а во время пробного запуска слегка перегрелся двигатель. Пинки, механик, работающий на самом большом в бухте судне, – «Вега», сам предложил прийти и посмотреть, что с двигателем. Дуайер и Том сами устраняли небольшие поломки, но когда случалось что-то серьезное, им приходилось обращаться за помощью. Том подружился с Кимболлом зимой. Он уже несколько раз помогал им в подготовке «Клотильды» для летнего сезона. В Порто-Санто-Стефано они переименовали «Пенелопу» в «Клотильду», но Томас так и не объяснил, почему он это сделал. Про себя он думал, что яхту обычно называют женским именем. Почему бы в таком случае ей не быть «Клотильдой»? Но только не Тереза, упаси бог!

Он был очень доволен своей «Клотильдой», хотя, конечно, признавал, что она – не самая лучшая яхта в Средиземноморье. Он понимал, что ее надстройка немного тяжеловата, слишком большая поверхность обдувается ветром, а самая большая ее скорость – двенадцать узлов, крейсерская – десять, а довольно большой крен при шторме вызывал тревогу. Но все, что могли сделать эти два упорных человека, работая не покладая рук месяц за месяцем, они сделали. И яхта стала уютной, надежной, безопасной для любых морских переходов. Они превратили в совершенно иное старый облупившийся каркас, который приобрели два с половиной года назад в Порто-Санто-Стефано. Они уже успешно отплавали два сезона, и хотя особенно не разбогатели, но у обоих на счету в банке лежали кое-какие деньги на черный день. Предстоящий сезон, судя по всему, должен стать удачнее двух предыдущих, и Томас с затаенным удовольствием надраивал бронзовую катушку, глядя, как на ее поверхности отражается солнце.

Прежде, когда он еще не связал свою жизнь с морем, он и не предполагал, что такая простая, бездумная работа, как полировка куска металла, может доставлять ему удовольствие.

На своем судне ему все нравилось. Он любил не спеша расхаживать по палубе, взад-вперед, от кормы до носа, касаться руками ее перил, смотреть на аккуратно скрученные кругами канаты, лежащие на проконопаченной, выскобленной палубе из тиковых досок, любоваться отполированными до блеска медными рукоятками старинного рулевого колеса в рубке, старательно разложенными по своим ячейкам морскими картами и сигнальными флажками в гнездах. Он, который не вымыл ни одной тарелки в своей жизни, часами до блеска выскабливал сковородки на камбузе, мыл, не оставляя ни пятнышка, холодильник, чтобы в нем была безукоризненная чистота, надраивал плиту. Когда на борту были пассажиры, то они с Дуайером и с нанятым коком ходили в желтовато-коричневых шортах, безукоризненных белых хлопчатобумажных рубашках с открытым воротником, с оттиснутой на них надписью голубыми большими буквами «Клотильда».

По вечерам или в холодную погоду команда надевала одинаковые тяжелые темно-синие морские свитера.

Томас научился отлично смешивать всевозможные коктейли, подавая их охлажденными в чуть запотевших красивых стаканах, а компания пассажиров, сплошь американцы, клялась, что они выбрали его яхту только из-за того, что он так ловко умел делать «Кровавую Мэри». На такой яхте, в развлекательных рейсах из одной страны в другую, можно было легко спиться, учитывая ящики беспошлинного спиртного на борту, бутылку виски можно было купить всего за полтора доллара. Но Томас пил мало, за исключением умеренных доз анисового ликера и время от времени бутылочки пива. Когда на борт поднимались пассажиры, он надевал капитанскую фуражку с высокой тульей, с кокардой, на которой были изображены позолоченный якорек и морские цепи. В таком виде, конечно, больше морской экзотики. Он выучил несколько фраз по-французски, по-итальянски и по-испански, и такого словарного запаса ему вполне хватало для объяснений при прохождении портовых формальностей с администрацией бухты и для покупок в магазинах, но его явно недоставало, когда возникали споры. Дуайер гораздо быстрее усваивал языки и мог запросто болтать с кем угодно.

Томас послал Гретхен фотографию «Клотильды», взлетающей на волну. И сестра написала ему, что фотография стоит на каминной доске в гостиной. «Когда-нибудь, – писала она, – я приеду, чтобы покататься на твоей яхте». Она писала, что очень занята, выполняет кое-какую работу на киностудии. Она держала свое слово и ничего не сообщала Рудольфу ни о местонахождении Томаса, ни о том, чем Томас занимается.

Гретхен стала для него единственным связующим звеном с Америкой, и когда он особенно остро чувствовал одиночество или тосковал по сыну, то писал только ей. Он попросил Дуайера написать своей девушке в Бостон, если Дуайер еще не отказался от своего намерения жениться на ней. Пусть, когда она приедет в Нью-Йорк, зайдет в гостиницу «Эгейская», поговорит с Пэппи и спросит у него о сыне. Но она пока не ответила на письмо.

Он обязательно, несмотря ни на что, скоро, может через год или два, поедет в Нью-Йорк и разыщет своего сына.

После смерти Фальконетти он ни разу больше не дрался. Фальконетти все еще ему снился. Томас, конечно, не был человеком сентиментальным, но все же ему было жаль Фальконетти, жаль, что тот утонул, и время было бессильно – ничто не могло переубедить его или заставить поверить, что этот человек бросился за борт не по его вине.

Покончив с катушкой, он выпрямился. Как приятно ощущать босыми ступнями теплую палубу. Он пошел на корму, ведя рукой по недавно покрытому лаком под красное дерево поручню борта. Гул внизу прекратился. Из люка на палубу поднялся Кимболл со своей огненно-рыжей шевелюрой. Чтобы добраться до двигателя, нужно было прежде убрать дощатые секции пола в салоне. За Кимболлом появился и Дуайер. Оба – в замасленных зеленых комбинезонах. В ограниченном пространстве машинного отделения было тесно, о чистоте там и речи быть не могло. Кимболл, вытерев руки ветошью, выбросил маслянистый комок в море.