На хорах стройный хор певчих торжественно пел «Многая лета».

И когда он стих, Дмитрий с царского места в короткой речи рассказал о своем чудесном спасении от рук убийц Годунова, о своих скитаниях меж добрых людей. И наконец, о счастливом возвращении к своему престолу.

И опять грянул хор, ударили колокола, и под их торжественный гул патриарх Игнатий возложил на голову царя корону Ивана Грозного. А бояре Мстиславский и Голицын вручили ему царский скипетр и державу:

— Владей, великий государь, своей державой и нами слугами твоими.

Выйдя из Успенского, царь направился к Архангельскому собору. Перехватив недоуменные взгляды бояр, пояснил:

— Хочу у могилы моего отца Ивана Васильевича короноваться шапкой Мономаха. Он сегодня являлся ко мне во сне и звал к себе за шапкой.

В Архангельском соборе царь облобызал надгробия всех великих князей, и когда добрался до могилы Грозного и его сына Федора, там его ждал уже архиепископ собора Арсений, он и возложил на голову Дмитрия шапку Мономаха. На выходе из собора бояре осыпали царя дождем золотых монет, дабы казна его никогда не скудела.

Поляку Липскому за срезанную у купца калиту [21] предстояла торговая казнь — батоги. В сопровождении стрельца и двух приставов его привели на Торг, привязали к позорному столбу, и кат принялся исполнять постановление суда. Батог — длинный хлыст, по удару мало чем отличается от кнута, зато уж наверняка не мог зацепить кого из зрителей. Бил точно по спине осужденного. С первых же ударов Липский взвыл:

— Ой, матка бозка… А-ыы-ы… А-а-а…

Услышав голос своего земляка, словно из-под земли явилось несколько польских рыцарей. Оттолкнув палача и приставов, они перерубили саблями веревки, которыми был привязан Липский, на чем свет стоит браня русских:

— Русские свиньи! Как вы смели бить рыцаря? Кто дал вам право?

На шум сбежалась толпа зевак. Пристав пытался объяснить полякам:

— Он осужден на полсотни батогов. Он должен быть наказан.

— За что осужден?

— Он украл калиту с деньгами.

— Ха-ха-ха. Это есть пустяк. А калита есть законный добыча. Пшел вон, пес!

Однако толпа приняла сторону своих приставов.

— Если попался на татьбе [22] , пусть отвечает!

— Ежели поляк, так на него и управы нет. Да?

Поляк недооценил москвичей, он помнил, как во Львове стоило выхватить саблю, и все кругом разбегались, как тараканы. И теперь поступил так же. Со звоном выхватил свой кривой клинок и вскричал, злобно оскалясь:

— А ну-у пся кровь! Прочь!

— Ах, мать твою, — вскричали в толпе. — Бей их, православные!

И вот уж у кого-то явилась оглобля, и сабля, зазвенев, вылетела из руки поляка. Накопившаяся злость на чужеземцев, державшихся по отношению к русским с высокомерным презрением, наконец-то прорвалась наружу.

— Бей ляхов, робяты-ы!

Сабли, которыми пытались отмахаться рыцари, того более раззадорили кулачных бойцов, и уж совсем остервенела толпа, когда кого-то из русских зацепили саблей.

Началась потасовка. Поляков буквально месили кулаками. К ним сбегалась подмога, а от Посольского двора прибыла целая рота под командой ротмистра. Только роте удалось разогнать толпу, однако победу трубить оказалось преждевременно.

К торжищу по узким улочкам сбежалось едва ли не пол-Москвы, жаждущие «проучить латынян». Трещали плетни, из которых выворачивали колья — главное оружие черни. Разгоралось настоящее сражение. В ход были пущены не только колья, но и совни [23] , рожни [24] и вилы. Ударил набат.

Царь был встревожен, уж он-то знал, чем может окончиться всеобщий бунт.

— Что там произошло, Петр Федорович?

— По суду на Торге батожили поляка. Свои вступились, с того и пошло.

— Надо немедленно прекратить. Выведите стрельцов, разгоните их.

— Государь, — заговорил вдруг Скопин-Шуйский. — Это может усугубить обстановку.

— Почему?

— Стрельцы-то русские, они примут сторону народа.

— Так что же делать?

— Вам надо своим указом осудить зачинщиков потасовки и потребовать их выдачи.

— Но они не выдадут.

Выдадут, если пригрозить хорошо.

— Михаил Васильевич, вы сможете отвезти им мой указ?

— Конечно, смогу, государь.