Все это время моя мать лежит на диване в гостиной, всхлипывая. Она подходит к двери спальни только один раз, и еще до того, как она успевает взмолиться, чтобы Ахмед отпустил меня, он кричит ей: “Нуссар будет очень расстроен тем, как ты растишь его детей! Тебе повезло, что есть я, чтобы исправлять твои ошибки!”

Я и сам пробовал задирать слабых. Когда мне было одиннадцать, у нас в классе появился новенький мальчик-азиат. Полагаясь исключительно на стереотипы, я был уверен, что все азиаты владеют боевыми искусствами, и подумал, что будет классно, если я, как настоящий Черепашка-ниндзя, опробую на нем какой-нибудь прием карате. Целый день я провоцировал его на драку. Как выяснилось, этот конкретный азиатский мальчик и правда владел боевыми искусствами: он притворился, будто хочет ударить меня в лицо, и когда я присел, он ударил меня ногой по голове. Я в слезах побежал прочь из школы, но охранник остановил меня и отправил в медицинский кабинет, где медсестра выдала мне замороженный сэндвич с джемом и арахисовым маслом, чтобы я приложил его к подбитому глазу.

В общем и целом это был унизительный опыт. Так что до тех пор, пока Ахмед не побил меня за воровство, я не пытался больше задирать других. Я иду по коридору в школе и натыкаюсь на кучку детей помладше, которые играют в “собачку”, перекидывая друг другу рюкзак какого-то мальчика. Мальчик хнычет. Я перехватываю у него рюкзак и швыряю его в мусорный бак. На мгновение я испытываю чувство глубокого удовлетворения. Не скрою, приятно иногда оказаться на другой стороне уравнения. Но потом я бросаю взгляд на жалкое, измученное лицо мальчугана, на котором написаны чувства, которые я так хорошо знаю — полное недоумение и ужас, — и я достаю его рюкзак из бака и отдаю ему. Никто никогда не сажал меня рядом с собой и не объяснял, что такое сочувствие и почему оно значит больше, чем власть, патриотизм или религиозная вера. Но я обучаюсь этому прямо там, в коридоре: я не могу делать с другими то же самое, что сделали со мной.

Мне было 15 лет, когда Ахмед в последний раз ударил меня. Мы переехали в Египет, потому что жизнь здесь дешевле и потому что у моего отчима есть родственники, которые могут помочь моей матери с детьми. Нас, детей, по-прежнему шестеро, и все мы живем в трехкомнатной квартире в огромном бетонном здании в районе, который называется Смуха. Дом очень грязный и давно требует ремонта. К тому же в нем ужасно холодно, потому что стоит зима, а бетон не держит тепло. И все-таки рядом есть торговый центр и строится еще один супермаркет. Это не худшее место из тех, где нам приходилось жить.

Однажды в субботу мы с моим приятелем, живущим по соседству, болтаемся на улице, деремся на мечах, сделанных из палок, когда к нам подбегает старший сын Ахмеда с компанией других парней — они решили, что мы деремся всерьез. Кое-кто из ребят начинает кидаться в нас камешками. Почти в шутку — просто они так играют. Но постепенно они становятся все более агрессивными, и я кричу: “Хватит!” Я тут самый старший и самый крупный. Все останавливаются. Кроме сына Ахмеда. Ему просто необходимо бросить еще один камень — прямо мне в лицо. Камень разбивает мне очки и нос, все в панике разбегаются.

— Что случилось? — спрашивает мама, когда я прихожу домой.

— Прежде чем я расскажу тебе, — отвечаю я, — ты должна поклясться, что не скажешь Ахмеду.

Я знаю, что он ни в коем случае не поверит мне больше, чем собственному сыну, и что вместо утешения я получу очередную выволочку. Мать обещает, что не скажет ни слова. Так что я ей все рассказываю, и она отправляет сына Ахмеда в его комнату и запрещает выходить. Это наказание. Я в восторге: хоть капля справедливости после трех лет обид. Ночью я лежу в постели и слышу, что Ахмед пришел домой из мечети. Я слышу звяканье, когда он бросает ключи в стеклянную вазу рядом с кроватью. Я слышу стук плечиков, когда он вешает в шкаф свою рубашку и брюки. Я слышу, как он делает свои вечерние отжимания, нарочито громко сопя. А потом я слышу нечто, что разбивает мне сердце: моя мать все ему рассказывает.

Ахмед зовет меня к себе спальню. Он ни слова не говорит о выходке своего сына, хоть и наверняка видит, что мои очки неуклюже склеены и что на переносице у меня засохшая кровь. Зато он говорит:

— Почему ты дрался палками?

И этот вопрос немедленно приводит меня в ярость.

Но я злюсь не на Ахмеда, а на мать.

— Видишь! — ору я. — Вот поэтому я и не хотел, чтобы ты ему говорила! Потому что он просто сделает виноватым меня — как он всегда делает!

На мгновение я останавливаюсь. Я киплю от возмущения и чувствую, что мне просто необходимо сказать еще что-нибудь:

— Потому что он урод!

Я приподнимаю с пола обогреватель и швыряю его в стену. Провод высекает несколько искр, когда выскакивает из розетки, а прутья обогревателя дрожат и издают протяжный бом-м-м.

Я вылетаю из спальни и бегу на кухню, продолжая рыдать и орать. Я настолько потерял контроль над собой, что меня самого это пугает. Я изо всех сил пинаю кухонную дверь, потом еще раз, а затем слышу, что Ахмед мчится за мной по коридору. Я знаю, что сейчас произойдет. В тот момент, когда он врывается на кухню, я падаю на пол, сворачиваюсь калачиком, и он принимается дубасить меня кулаками. Я буду терпеть, как я всегда терплю.

Но внезапно на кухню врывается моя мать. Она кричит Ахмеду, чтобы он остановился. Он так поражен, что она пришла мне на помощь, что ей удается оттолкнуть его. Она помогает мне подняться на ноги. Она приглаживает мои волосы, и мы трое просто стоим на кухне, тяжело дыша.

Моя мать шепчет:

— Прости меня, Зи!

Ахмед не верит своим ушам:

— Ах, “прости меня”? — с отвращением говорит он. — Я единственный делаю то, что делал бы Нуссар! То, что тебе самой сделать слаб'o!