Иногда завистливо косились в темный угол, где лежал Сарсеке в группе шахтеров-киргиз, спавших на полу без всякой подстилки, прямо в рваных армяках и грязных малахаях…

— Вот, черти, ровно каменные: жрут хуже нашего, а зарабатывают вдвое больше… Откуда у них и сила берется!..

— Откуда! — отвечает кто-либо с ненавистью. — Он, ордынская его башка, все лето на вольном воздухе живет, да айран трескает… Отдохнет ведь… А мы и зиму, и лето ведь чертомелем…

Сплюнет, злобно, крепко выругается и, кряхтя, лениво поднимется с места. Затем идет разводить огонь в железной печке либо доставать пшено.

Другие молчат, снимая стоптанные бродни и развешивая на шест грязные, дурно пахнущие онучи…

— Давайте, ребята, завтра возьмем мяса! — предложит кто-нибудь из артели.

— Давайте!.. А то тут и вовсе ног не подымешь.

— Мяса!.. — передразнит кто-либо из угла. — Ну вас к черту!.. Я в воскресенье с устатку лучше выпью на эти деньги… кровь разобьет мало-дело, а то рукой другой раз молот поднять не могу… Как ударишь по буру, так ровно тебя ножом кто полыснет…

— Хоть бы кусочек сала у штейгера попросить… свечного!.. Все в горло-то она лучше пойдет… Санька, сбегай-ка, а?

— Ну его к… Вчера дал огарок, да и то с грехом… Не подавишься, ешь так!.. Где соль-то?.. Эй, ты уйди с дороги-то!.. Развали-ился!..

— Вот я как двину в скулы-то… Чего пинаешься?..

— А ну — двинь!.. Двигал твой батька, да закаялся…

Кто-либо прибавит грязную прибаутку… И вдруг все ржущие, смакующие смеются, и в чуть сереющем свете казармы как-то странно, по-звериному рычит этот смех, через силу вырванный из когтей голодной злобы…

Плохо понимал Сарсеке русский язык, но все же понимал содержание разговора русских. Понимал, дивился и жалел их…

В дневную смену ходили человек по тридцать. Ходили после того, как в раннем утре один за другим раздадутся десятки ухающих и зловещих стонов подземелья: это взрываются подожженные штейгером динамитные снаряды в шпурах. Штейгер в лоснящейся кожаной тужурке и высоких сапогах, запалив фитиль, быстро поднимается по лестнице вверх и, став поодаль от жерла шахты, одиноко и сосредоточенно останавливается в ожидании.

Он привык к этим знакомым стонам подземелья, но всегда вздрагивает при первом ударе и начинает считать… А когда просчитает все, то медленно идет к казармам, где уже высыпали на воздух рабочие и, чернея на фоне снега маленькими кучками, почтительно вытягиваются при виде штейгера.

Он оглядывается на шахту, с минуту смотрит на выползающий из нее удушливый дым и потом говорит негромким, густым басом:

— Ну, айда-те!..

С наваренными бурами и молотками в руках, согнув спины и неуклюже шагая по узкой тропинке, гуськом идут они к шахте. Затем, обволакиваемые еще не вышедшим из нее дымом, темной лентой заползают в черную пасть и через минуту исчезают с лица земли, поглощенные ее глубокими и темными недрами.

Скрипят грязно-серые вертикальные лестницы, шуршат подошвы бродней, то и дело попадая пятками в лица нижних людей, и быстро меркнет свет. Иногда раздаются глухие, короткие фразы, отрывистый кашель и чиханье. Но все ниже, все глубже спускается Сарсеке в серое подземелье и в кромешной тьме идет в черную глубь как-то без сознанья, без желаний и дум, с молчаливой безропотной покорностью.

Вот по ослизлым стенкам уже тихо журчат струйки грязной воды, крючковатые руки уже устали цепляться за грязную лестницу, и напряженные мышцы с каждой минутой утрачивают силы… Но молча и медленно, все глубже и глубже идут люди вниз, в темную нору, где так ревниво запрятаны сокровища, необходимые для тех, кто живет и ходит на верху, под светом солнца и лаской жизненных удач…

В соседней, отгороженной лесом, половине шахты с ворчливым гулом пошла наверх тяжело нагруженная бадья…

Понесли из глубоких недр никогда не видевшие света камни.

Откуда-то несется слабое и протяжное:

— …Ере-и-ись…

Знает Сарсеке значение этого оклика, но где тут беречься? Машинально переставляя руки и ноги, спускается он вниз, в то время как стопудовая бадья поднимается все выше и выше, и падение ее становится с каждой минутой грознее…

Слыхал Сарсеке, что не раз перержавевшая цепь обрывалась, и бадья летела вниз на дно шахты, сотрясала подземелье, обрушивала крепи и заваливала людей… Но ведь он не один, и потому — все равно…

Еще слышно, как гудит бадья, и с визгливым скрежетом грохочет где-то далеко предательская цепь… Спустились… Дрожащие ноги подгибаются в коленях, и сильно вздуваются легкие… Кто-то облегченно выругался, точно тяжело вздохнул, и убогой желтой точкой вспыхнула спичка…

Зажгли сальные огарки, вставили их в жестяные фонарики и, повесив за пояса, пошли штольней… У Сарсеке там, где штольня поворачивает влево, огарок погас от хлынувшей из вентилятора струи воздуха. Он забыл о повороте и сильно ударился лбом о преградившую его путь стену… Закряхтел и, приседая, хватил грязной рукой за окровавленный лоб…

— Ровно впервые… — сочувственно огрызнулся на него кто-то из русских, и пошел вперед сам…

Опять спуск по лестнице, но уже не такой глубокой, и в новой штольне где-то далеко, в глубине ее коридора, мелькнул огонек… Мелькнул и медленно уплыл куда-то вбок… Это огонек успевшего спуститься в бадье штейгера… Он ходил с фонарем и осматривал вновь взорванную породу.