Изредка случалось услышать и разговор на кухне. Анастасия Сергеевна, услыхав по радио, как шельмуют Пастернака — она раньше и имени такого не слыхала и случая не имела услышать (в тот день передавали его униженную просьбу не высылать его за пределы Родины), — выражала свою радость: заставили хвост поджать, пусть теперь поползает...

Елена Кирилловна возмущалась абстракционистами. По радио она слышала речь Хрущева — абстракционисты рисуют деревья вверх корнями.

Вы думаете, Елена Кирилловна — кладовщица Судомеханического завода — вкушала блага построенного социализма и была верной опорой правительства? Когда она в обеденный перерыв приходила с завода и разогревала обед, плакать хотелось, глядя на ее пищу. На заводе «за проходной» закрытый магазин, где хорошие продукты продавали рабочим завода. Ее зарплаты не хватало, чтобы покупать их. Кур она иногда покупала для меня. Она мыла баки из-под краски. Перчатки не защищали или не было и перчаток: ее руки покрыты язвами. Она даже анекдоты рассказывала. Время Никиты Хрущева — время анекдота.

Она недовольна правительством, но ее недовольство усилилось бы во сто крат, не будь космических полетов и шельмования интеллигенции. Радио заменило костры инквизиции. В шестидесятые годы в квартире шесть появились телевизоры.

Вы недоумеваете — почему же я любила эту чернь, чернь в буквальном смысле слова. По контрасту с интеллигентами общежития на Малой Бронной. Там подстраивали друг другу ядовитые штучки, умели передать сплетню с дьявольским расчетом. И делалось это хотя и из зависти, но вместе с тем бескорыстно. Материальной выгоды из этих штучек интеллектуалы не извлекали.

Надо, кажется, рассказать одну из акций. Прямо напротив моей двери обитала семья — муж, жена, двое детей. Муж русский, жена еврейка. Во время войны они были эвакуированы. Война еще шла, когда общежитие стало снова заполняться. Сперва вернулся муж, а потом уже приехали жена и дети. Из газет молодая еврейка узнала, что в Киеве немцы убили ее родителей. Бабий Яр. Она голосила. В это самое время женщина-врач, жена инвалида Отечественной войны одноногого аспиранта-еврея Гилечки Фридмана, сообщила полусумасшедшей от горя женщине, что ее муж изменял ей в ее отсутствие — женщин вопил. Врала, вернее всего. Я раньше всех вернулась. Мне не случалось видеть соседа в обществе женщины. Дочь погибших сошла с ума. Она пела и плясала в коридоре, заставляла детей петь и плясать.

Ни о чем подобном среди варваров на Английском проспекте нельзя было и помыслить. Дальше презрительного игнорирования и мелкого воровства дело не шло. Сравнишь — полюбишь.

Нравы испортились, когда крысиный король поднялся по социальной лестнице на недосягаемую высоту и взял на себя функции моего идеолога, поминутно грозя доносами, когда состарились каменные бабы, а несчастная Анастасия Сергеевна заболела открытой формой туберкулеза... Я только раз застала Веру Алексеевну за подслушиванием под моей дверью, Я вошла в коридор с лестницы.

Она в пальто, в шляпке и ботиках стояла под моей дверью и слушала. Нас никого не было дома. Радио орало. Передавали пьесу. Скандальная семейная сиена в самом разгаре. Увидев меня, Вера Алексеевна поспешила скрыться в уборную. Она не подозревала, что у меня есть радио. Оно вечно молчало, чтоб не мешать мне жить. Деточки оставили включенное радио в мое отсутствие. В старые добрые времена, в эпоху, когда квартира наша еще пребывала в состоянии первобытной дикости, мне удалось получить телефон. Никто не желал иметь его, и его установили в моей комнате, и я одна за него платила. В мое отсутствие, пока я жила в Новосибирске, телефон перенесли в переднюю. Теперь он служил источником информации для Веры Алексеевны. Телефонный разговор — вроде письма, конфискованного при обыске. Всякий телефонный разговор—самиздат.

Двадцать лет прошло, как мы поменялись комнатами с Еленой Кирилловной, а Вера Алексеевна все грозила донести о незаконности нашей сделки. Сделка была законной, а приплата, которую получила Елена Кирилловна, — не столько мое преступление, сколько ее. Я не торопилась рассеять заблуждения крысиного короля. При Сталине ложный донос грозил смертью. При Хрущеве и Брежневе пустяки, которыми располагала Вера Алексеевна, только добавили бы к досье, а поводом для возбуждения дела служить не могли. Мое диссидентство было для нее тайной. Когда Анастасия Сергеевна заболела открытой формой туберкулеза, ей запретили пользоваться ванной. Пусть умывается на кухне. Они боятся заразы. Не то что пещерные люди, животные поступили бы иначе.

Я хотела предложить отдать ванну в единоличное пользование Анастасии Сергеевны, а всем остальным пользоваться кухонной раковиной. Анастасия Сергеевна разумно отсоветовала — пусть будет по-ихнему. Она не рассчитывала на успех моего предложения. Ничего, кроме неприятности, и ей, и мне не будет. Елена Кирилловна сошла с ума. Обе они умерли от рака. Квартира стала заселяться интеллигенцией новой формации. Тогда жить стало невозможно. Мария Ивановна Сорокина — юрист с высшим образованием, ее цыганоподобный муж Лев Макарович Сорокин, пожарник, куда лучше меня знали, как наладить сосуществование с соседями по коммунальной квартире. Подходили они к вопросу с другого конца. Меня спрашивают здесь, в Америке, почему я уехала из России. «Потому что я жила в коммунальной квартире» — отвечаю я. Это шутка, которая, как всякая шутка, на четверть всерьез. Мария Ивановна сочетала в себе все пороки худших элементов Малой Бронной с худшими элементами черни. Она разыгрывала дьявольские штучки из любви к искусству, а Лев Макарович был прост до беспредельности. «Профессор, подотри пол» — говорил он мне. Я отшучивалась. Это светлая заря наших отношений. В их апогее он входил в переднюю с лестницы или выходил из своей комнаты, из огромной комнаты, где раньше жила Анастасия Сергеевна и где он жил с Марией Ивановной, с сы ном-студентом и дочерью-школьницей, — и увидев меня разговаривающей в передней по телефону, нажимал рычаг телефона: «Вот тебе, еврейская морда». Я в первый раз, когда он сделал это. сказала ему, что нехорошо травить интеллигентного человека, не сделавшего ему ни малейшего зла, что Конституция и закон запрещают такого рода действия, пусть спросит у своей жены, и что у него дети — комсомольцы, постыдился бы их. Сын его, калека — правая рука ампутирована у плеча, — прошел мимо нас в пальто к выходной двери, видимо, завершая протест против поведения своего отца. Сужу по тому, что родители бежали за ним без пальто, стараясь удержать. Конца этой сцены я не видела. Во второй раз, когда цыганоподобный пожарник снова отключил телефон в то время как я говорила, со словами: «Я из тебя котлету сделаю, еврейская морда», — я сказала ему: «Я слышу это в последний раз. Следующий раз я бью без предупреждения по морде». — «Но я из тебя мокрое место сделаю!» — воскликнул он. «Да. — сказала я, — вы сделаете из меня мокрое место, потому что вы мужчина, а я старая женщина, но при этом вы получите по морде». Безобразия с его стороны прекратились, а Мария Ивановна продолжала разыгрывать свои дьявольские водевили до самого моего отъезда.

Они знали, что я знаю, что Лев Макарович приставлен ко мне шпионом. Лиза застукала его с поличным.

Оказалось, что он провел звонок от моей дверной кнопки к себе в комнату. Я не знала об этом, когда в 1972 году говорила по телефону Андрею Дмитриевичу Сахарову: «Только не ошибитесь звонком, когда будете звонить в мою дверь». Не знала я в тот момент, не только что звонок ко мне раздается в комнате пожарника, но и с кем я разговариваю по телефону. Меня предупредили, что один человек нуждается в моей помощи и будет звонить. Фамилия не названа. Я поняла, что моему будущему знакомому лучше не ошибаться, звоня в дверь коммунальной квартиры. Я так и не узнала, кто же должен прийти, пока не раздался звонок поздно вечером, когда никого не было ни в передней, ни на кухне, и я открыла дверь, и Андрей Дмитриевич Сахаров и Елена Георгиевна Боннэр прошли в комнаты и тогда представились.