– Так известно с какой. – Десантник, не скрываясь, зевнул. – Тоже мне, загадка. Отчитаться небось за потери хотят. Объявят нас жутко секретной диверсионной группой да и спишут на наши действия и технику пожженную да по пути поломавшуюся, и потери личного состава. Еще и сверху накинут. Вот, честное слово, не удивлюсь, если в докладе нас будет целое отделение, да еще и не с одним крупняком, а с парой легких противотанковых пушек.

– Крупняком? – усталым голосом переспросил Батищев. – А, это ты про «ДШК»?

– Про него, родного. У нас в десанте их так называли. Эх, какая машинка была! – с искренней тоской протянул Леха. – Мне б его сейчас, да патронов сотни три, бронебойно-зажигательных или трассирующих. Устроил бы я им тут… веселье. Навек бы запомнили, продвинутые еуропейцы, мля!

– А почему продвинутые? – вяло пробормотал особист, уже почти что засыпая. – Да и какой из тебя сейчас стрелок, разведка? Ты и ходить-то сам не можешь, а уж стрелять собрался.

– Стрелок из меня сейчас как из говна пуля, тут я полностью согласный, – грустно констатировал Степанов. – А отчего «продвинутые»? Так скоро мы их обратно по Европе гнать станем, вот, значится, и продвинем. Аж до самого Берлина продвинем. Все, спокойной ночи, товарищи.

Заснул Алексей мгновенно, словно ухнув с головой в темный омут, где не было ни снов, ни копошащейся в ранах тупой боли, ни запаха перепревшего сена и свежей крови, ни мыслей о том, что завтра его, вполне возможно, убьют. Не в бою, как и подобает настоящему десантнику, а тупо прислонят к щелястой стене вот этого самого сарайчика, произнесут какие-то никому не нужные слова на непонятном лающем языке и дадут залп из карабинов. Эдак походя, между утренней оправкой и завтраком…

Разбудили их около пяти, когда снаружи уже разлился неяркий свет предутренних сумерек. С шумом отвалив скрипящую дверь, всех троих выволокли из сарая и погнали к колодцу. Где заставили умыться, смывая с лиц грязь и кровь. Леху, как ни странно, даже перевязали – процессом заведовал немолодой фриц в круглых очочках и белой с красным крестом повязкой на рукаве кителя, форма на котором сидела словно на корове седло, выдавая глубоко штатского человека. Местный лепила, одним словом. Или, что скорее, какой-нибудь фельдшер. Но дело свое знал неплохо: разрезав хирургическими ножницами повязки – грязные, заскорузлые от крови, он осмотрел раны, залил йодом, присыпал каким-то порошком и вполне профессионально перебинтовал заново. Затем – вот уж чего десантник вовсе не ожидал – ему швырнули… новую гимнастерку со споротыми петлицами. Определенно ношеную и на размер больше, чем нужно, но вполне целую. Интересно, где взяли? С пленного сняли? Или не с пленного… хотя нет, стоп! Вот уж такие подробности Лехе точно ни разу не нужны…

Выбирать не приходилось, и парень с помощью летуна переоделся. Выглядел он теперь весьма своеобразно: в целехонькой гимнастерке и покрытых бурыми пятнами засохшей крови, располосованных на раненом бедре галифе. Впрочем, подол обновки частично прикрывал рану: ремень-то у него реквизировали вместе с кобурой и ножнами. Кстати, жалко: хороший был ремешок, офицерский, кожаный, сколько экспедиций с ним прошел. Особиста тоже попытались привести в более-менее нормальный вид, заставив смыть с лица следы вчерашнего допроса. Безрезультатно, разумеется: заплывший глаз и почерневшие, распухшие губы никаким умыванием пусть даже холодной колодезной водицей не скроешь. Зато все трое хоть напились вдоволь, благо фрицы не препятствовали. Наблюдавший за процедурой лейтенант, видимо, пришел к тому же выводу – покривившись, раздраженно дернул свежевыбритой щекой и обреченно махнул рукой, призывая идти следом.

Повели к вчерашней штабной избе. Контрразведчик, прямой, словно шпагу проглотил, топал первым, презрительно задрав подбородок. Десантник с Борисовым двигались следом, словно два кореша, накануне изрядно перебравших лишку. В смысле, что шли хитрым противолодочным зигзагом, пошатываясь и постоянно отклоняясь от прямолинейного курса. Пока шли, Леха огляделся, стараясь не привлекать внимания и головой особенно не вертеть. Не служи он в армии, хрен бы заметил царящее в деревне оживление. Но он-то как раз служил и потому мог с уверенностью сказать, что весь личный состав уже не первый час на ногах, а то, что по узким улочкам никто зазря не шарится, так это исключительно заслуга младших командиров с прочими унтерами, или кто тут у фрицев вместо сержантов? Короче, в расположении царила атмосфера эдакого тихого аврала, когда все знают, что вот-вот приедет важная шишка, но не знают, когда именно и с какой целью. Не ошибся, стало быть, Иван Михалыч. Ладно, нечего раньше времени булки сжимать, поглядим пока, что к чему…

В избе их сразу усадили на стоящую под бревенчатой стеной лавку. По сторонам вытянулись двое конвойных – не тех, вчерашних, новых. Эдаких… с иголочки. Ни одной складочки под ремнями портупеи, все строго по уставу. Каски на головах, подбородки выпячены, взгляды в никуда. Да еще и с примкнутыми к карабинам штыками – Леху аж жаба задавила, когда вспомнил свой отобранный «ножичек». Не, ну не суки, а? Такой артефакт сперли!

Комната оказалась достаточно просторной и светлой, с выходящими на две стороны света окнами, по два в каждой из стен. Недавно побеленная русская печь в углу (в принципе парень ни разу в жизни настоящей русской печи не видел, но отчего-то решил, что это именно она). Массивный, потемневший от времени буфет под одной из стен, рядом с ним – ведущая в заднюю комнату, спальню, видимо, дверь. За стоящим по центру комнаты столом сидит немолодой, за пятьдесят, гитлеровец с увенчанными «розочкой» витыми серебристыми погонами – нужно полагать, тот самый оберст-лейтенант, к которому их вечером не пустили. Тот, что принципиальный противник насилия, угу. Соседний стул занимает офицер с такими же серебристыми погонами-плетенками, только пустыми, – логически рассудив, Алексей решил, что он в майорском звании. Ну, а полковник, по-ихнему оберст, стало быть, должен носить по два ромба. Еще один немец с сиротливо-пустыми лейтенантскими погонами располагался на массивном табурете в самом углу, демонстративно держа руку на расстегнутой кобуре. Ну, хоть в знаках различия немного разобрались.

Степанов иронично хмыкнул про себя: а пользы-то? Вряд ли ему простят пострелуху на дороге – и это они еще про аэродром не знают! Все равно к стенке прислонят. Особиста, может, сразу и не расстреляют, ребята из органов в плен, как правило, не сдавались, так что он для них ценная добыча. А вот он с летуном фрицам даром не нужны. Предъявят начальству в качестве опасных диверсантов – ай да мы, каких волчар скрутили! – да и шлепнут. Образцово-показательно, перед строем – личный состав такое дело любит, да и местных жителей заодно припугнут. Потом еще и фоткаться с трупами будут, гребаное селфи, мать их, делать! Чтобы своим добропорядочным фрау с прочими белокурыми фройлянами карточку в фатерлянд послать: вот, мол, как твой сын-брат-муж с азиатскими варварами браво воюет!

Леха попытался понять, страшно ли ему… и неожиданно понял, что не может ответить. Даже самому себе не может. Бред какой-то, себе-то ведь не соврешь? Вроде бы должно быть страшно, аж до устрачки страшно – а ему отчего-то практически все равно. Нет, помирать-то ужасно не хочется, конечно, инстинкт самосохранения никто не отменял. Но уж больно много всего за эти дни произошло… вон когда кашеваров в нож взял – так трясло, что звиздец. Да и потом после боя тоже неслабый отходняк накатывал. А сейчас? Сейчас он просто стал другим. Научился воевать и убивать, воспринимая это как должное; как неприятную, но необходимую работу. Наверное, так всегда и бывает на реальной войне. Настоящим солдатом, воином, стать непросто, но он им стал. И редкие, «через не хочу», рассказы отца про Афганистан теперь воспринимались совсем иначе, нежели раньше. Десантник неожиданно поймал себя на мысли, что начал понимать батю – точнее, начал понимать, отчего тот категорически не хотел вспоминать о войне. Он бы тоже не стал никому и ни о чем рассказывать. Эти воспоминания – его крест, и нести этот крест предстоит только ему самому…