Аркадию хорошо запомнилась и та бедная послевоенная свадьба, и как подвыпивший Иванка с гармошкой в руках сидел верхом на сундуке — забирал Янину к себе. Хату Янины они решили продать. А еще перед этим, в войну, у Янины был жених из партизан — стройный, чернобровый, весь в скрипящих ремнях Ленька-адъютант. Не уберегся он. Перед самым приходом наших наткнулся в соседней деревне на полицейских. Янина сильно переживала: они с Леней собирались пожениться.

Переехав в Борок, Янина как-то очень быстро обзавелась детьми — одного за одним родила мальчика и трех девочек — и закружилась, замоталась в домашних хлопотах. К этому времени Иванка научился пить основательно. Теперь он не пропускал ни одной свадьбы, которые случались в Борку и ближайших деревнях. На свадьбы Иванка ходил один (Янина оставалась с детьми). Шел он по улице вымытый, выбритый, вобрав брюки в голенища сапог, наяривал на гармошке, держа ее, как родное дитя, перед собой, как будто в этой гармошке и было все его счастье. Со свадьбы Иванку обычно привозили. Или одного, или вместе с гармошкой — грязного, извозюканного, с синими слюнявыми губами. Несколько раз Янина отправляла его в больницу — «лечить алкоголь», и Иванка охотно соглашался с ней и делал все, что советовали ему доктора. После больницы он возвращался домой притихший, помолодевший, с белым, словно вывалянным в муке лицом и глубокой животной тоской в глазах. Тоска эта застилала его глаза до первой свадьбы. Тогда все повторялось сначала.

Сам Аркадий в Загалье не жил с четырнадцати лет. Вначале учился в техникуме, потом служил в армии, затем снова учился — теперь уже в институте. После института год или два не мог никак зацепиться за Минск. С Яниной и Иванкой Аркадий встречался редко и, как они живут, знал больше по тому, что рассказывали ему отец и мать. А рассказывали они всегда одно и то же: ругали Иванку, жалели Янину — выскочила за пьяницу, ухнула, бедолага, в замужество, как в прорубь.

Года полтора назад Аркадий прослышал, что Иванки не стало. Переходил он железнодорожные пути со своей неразлучной гармошкой, держа направление в Борок, и попал под поезд. Экспертиза установила, что в этот вечер Иванка был трезв.

Гармошка его осталась цела.

…Дорога заметно поровнела, по бокам и верху машины застучали ветви — начался лес. Его проскочили мигом, и сквозь густое сито дождя Аркадий увидел одинокий затуманенный фонарь. Фонарь раскачивался на ветру, бросая широкие желтые клинья на оплывшие, прибитые дождем скирды соломы.

Подъезжали к Борку.

Янинину хату Аркадий нашел не сразу. Он почему-то считал, что хата должна стоять одна, особняком — без хлева и истопки, а вторая и третья хаты были длинные, под одной стрехой с хлевом и навесом. Втянув голову в плечи от дождя, Аркадий постоял в темноте посреди улицы, ожидая, когда подойдет человек, — слышно было, как где-то впереди кто-то шлепал большими, одетыми, наверно, на босую ногу сапогами. Это была девочка лет двенадцати, и на вопрос Аркадия она махнула рукой в сторону третьей избы и пошлепала дальше.

В окнах хаты, на которую указала девочка, горел огонь.

Дома была сама Янина. Она приоткрыла дверь из сеней и в блестящем свете, что падал от лампочки под круглой балкой, долго вглядывалась в Аркадия. Он назвался. У нее сразу прояснилось лицо, и Аркадий узнал в этой ладной женщине ту подвижную тоненькую Янину, которую он помнил и когда-то очень любил.

— Каким это ветром занесло тебя? От своих, наверно, едешь… И как ты только добрался по такой грязи? Или подвез кто?.. — один за другим сыпнула она вопросами.

— Видишь, добрался, — улыбнулся Аркадий, поднимаясь по скользким ступенькам в сени и отряхивая воду с берета и плаща. — А ты совсем не меняешься. Все такая же, как когда к Леньке бегала…

— Где уж, вспомнил. Наверно, и кости его давно истлели, и на память никогда не приходит… Старость на хвост наступает, — ответила Янина, пристально глядя ему в глаза. Взяла у него из рук плащ, повесила у порога на вешалку. Глаза ее блестели по-молодому, задумчиво и грустно.

Аркадий окинул взглядом хату. Большая печь, около стены кровать, стол, кушетка. Они занимали почти всю хату, оставляя проход на другую половину и место, чтобы развернуться ухватом. На самом проходе на двух табуретках стояло цинковое корыто с грязной мыльной водой. На полу возле него грудой лежало белье. Здесь же рядом на керогазе грелся огромный чугун воды.

— Ты не гляди, братка, что у меня кавардак такой. Это ж надумала постирать тряпки свои. Всю осень не могла собраться — работа заела. И погода такая. Да уж начала… — Она бросилась к столу, убрала немытую посуду, открыла дверь во вторую половину, вопросительно взглянула на Аркадия.

— Может, там подождешь, пока закончу?.. Я сейчас — Засмеялась, блеснув зубами. — Хотя нет… Садись здесь, на кушетку. Мне одной скучно будет. — Плеснула из чугуна горячей воды в корыто.

— А где же все твои? Или ты одна уже? — спросил Аркадий.

— Все при деле. — Янина вздохнула. — Люся живет со свекровью во Львове. Пишет, что ожидают скоро Гену, — он со дня на день должен заявиться, последний год служит. Думают сюда заехать… Коля и Валя в школе-интернате, под Борисовом. Собираюсь в этом месяце проведать их. Петрок на электростанции в ночную. Только что дверь за собой закрыл. А младшая при мне… Всыпала немного, так лежит на печке, обиду греет. — Янина кивнула головой на печь, за занавеску. На печи что-то зашуршало, зашевелилось, и из-за трубы показалась головенка с белыми распатланными волосами и круглыми заплаканными глазами.

Аркадий вспомнил, что в чемодане у него должны быть гостинцы. Достал конфет, несколько яблок, подал на печь. Девочка не хотела брать. Сказала матери.

— Мама, он дает мне.

— Так возьми, дурочка. Это же твой дядя Аркадий.

Девочка легла на живот, протянула левую руку: вначале взяла конфеты, положила возле себя, потом яблоки. Села, свесив ноги с печи, начала перекладывать гостинцы в подол.

И тогда Аркадий увидел, что она калека, что правая рука у нее короче левой, а сложенная лодочкой ладошка очень маленькая. Из расстегнутого рукавчика она свисала, как желтое, ощипанное крылышко.