Шел Игнат с намерением хотя бы отчитать хлопца, вразумить, чтобы больше не делал так, а посмотрел на эту слабосильную неумелую работу, и расхотелось что-либо говорить. Так и пошел бы дальше по селу, если бы на дворе не заметил Витика и Раю, Полину меньшую. Они стояли возле табуретки и ели помидоры — маленькие зеленые шарики, почти что завязь, которая по поздней поре не могла уже ни вырасти, ни вызреть. Брали эти зеленухи-помидорки, макали в крупную соль и с голодным жадным хрустом уплетали так, что брызги летели. Помидоры и соль. Игнату даже голову повело вбок от оскомины.

— Без хлеба?! — спросил, повернув во двор. — Да у вас животы болеть будут!

— С хлебом было бы вкусней… А бульба еще варится, — засмеялся Витик.

Рая согласно закивала головой: рот ее был набит зеленью.

Во двор выглянула из хаты Поля, удивилась:

— Игнат?!

— Ага, видишь, вопщетки… — он развел руками, кивнув на табуретку.

— Что делать… — Поля махнула рукой. — Заглянул, так, может, и в хату зайдешь? — то ли спросила, то ли пригласила она.

Игнат пошел за ней. Чисто вымытые сенцы. Высокий, старой работы комод у стены. В другой половине хаты тоже чистота и прохлада. Под рамками с фотографиями подвешены на нитках серебристые картонные рыбки, зайчики. Когда-то до войны вешали такие на новогоднюю елку в колхозном клубе.

— Ишь ты, уберегла! — подивился Игнат.

— Ага, остались, — просто ответила Поля.

На камельке в чугунке на треноге варилась картошка.

— Присаживайся, — мягко попросила Поля. — Когда еще зайдешь? Угостила бы, да хлеба нет. А может, выпьешь? Бульба зараз будет готова. — Поля старалась говорить весело, хотя давалось ей это нелегко.

— О чем ты говоришь… Да и знаешь, я никогда не был падок до нее… А чего это дымом тянет? — Игнат подошел к печи.

— Куда ж ему деваться… Труба треснула, не знаю, как и зиму перезимую.

По трубе едва не от самого потолка шла глубокая задымленная трещина. Через нее и выбивало дым в хату.

— Вопщетки, об этом надо было летом думать. Теперь же печь не станешь раскидывать.

— Думала, может, обожженного кирпича достану, — не поталанило. Так и вышли на осень.

— Надо сделать добрый замес глины и забить трещину, пока дожди не пошли. А летом обязательно надо перекладывать трубу. Крайне.

— Куда ни глянешь — всюду край достанешь, — грустно и безропотно согласилась Поля.

— Я тебе и советую: накопай глины да скажи мне. Разве можно так? — грубовато ответил Игнат.

На дворе не выдержал, спросил у Витика, кивнув на кругляки липы:

— Зачем ты ее свалил?

— На дрова.

— Мало кругом ольховника?

— Липа ближе. И все так делают, — Витик с недоумением пожал плечами.

— Все кинутся топиться — и ты за ними?

— Я не такой дурень…

Как и предсказывал Тимох, долго отсиживаться дома Игнату не дали. Как-то под вечер во двор заглянул председатель колхоза Змитрок Мелешка. Больше недели его не было на месте: ездил в область, оттуда аж под Гродно и вот воротился. И не один — пригнал лошадей.

Медлительный увалень с постоянной сонливостью на лице, он свою непростую председательскую службу исполнял довольно успешно. Всегда приходил к человеку с таким видом, будто давно уже с ним договорился о том, что надобно сделать, будто все уже было обговорено и договорено, оставалась лишь самая малость — кое-что уточнить или напомнить. И пока человек, ошеломленный таким неожиданным и бесцеремонным натиском, прикидывал, выгодно иль невыгодно предложение, с которым тот заявился, мерекал, как быть, соглашаться с ним или ссориться, председатель уже поплевывал на недокуренную папиросу, тщательно гасил ее и, спрятав окурок в белый, из трофейного дюраля, портсигар, шел дальше. И выходило так, что спорить, доказывать что-либо было и некогда и некому.

До войны Змитрок работал бригадиром в третьей бригаде. Когда пришли немцы и всем стало ясно, что они создадут свои органы власти, партизаны попросили Змитрока побыть старостой. Он согласился и пробыл в чине нового начальника полгода. Быть может, он оставался бы старостой еще некоторое время, если б однажды ночью не завернули в село хлопцы из соседней партизанской зоны. Они разбудили старосту с быстротой и недвусмысленностью законов военного времени, вывели во двор и потребовали подводу, хлеба и картошки. Их было четверо, они были усталые и голодные, рука у одного висела на свежеокровавленной перевязке. Все это староста видел, и ему жалко было хлопцев. Однако и себя было жалко, чтобы вот так по-глупому подставлять свою голову под дуло автомата. Нажать на курок не штука, да кто потом расскажет, что и тебе не хотелось помирать, тем более от руки своего, что и у тебя был автомат, и ты мог бы, как всякий настоящий мужчина…

Подводу и мешок картошки он хлопцам дал, а через день сам пришел в отряд. Отговаривать его никто не стал, тем более что и надобность в его старостовстве отпала: Липница целиком перешла под партизанский контроль.

— Пригнал кобылу и четырех коней. Поехал в область и — на тебе! — встречаю знакомого командира части, с ним и махнул в Гродно. Лошади выбракованные, к воинской службе негожие, да нам еще послужат, а кобыла хорошая, и четырех лет нету. Ее-то чуть выпросил — на обзаведение, на расплод, — выкладывал свои новости Змитрок. — Зашел в хату, а Христина и говорит, что ты вернулся. Оказывается, и правда. Ты, вижу, время попусту не терял, успел уже и хибару слепить.