Шрифт:
Стась взглянул на Любомира. Тот спал, зажавшись в угол, чмокая губами.
Рассветало быстро. Вокруг посветлело, засеребрилось небо, зачернели, будто оголились, деревья.
Из Игнатова двора хорошо было видно Миколков хлев. Игнат видел: по нему, по самому коньку, шел в полный рост человек. Он шел с того, от луга, конца и в руках нес что-то длинное. Не доходя пару метров до края хлева, исчез на той стороне, потом залег, высунувшись по грудь, пристроил перед собой на конек свое «что-то». Это был пулемет, Игнат теперь хорошо разглядел его.
— Конец! — вслух произнес — Теперь-то будет конец.
Туда, на тот край хлева, где устроился пулеметчик, выходила стена Миколковой хаты, впритык к той стене стояла в ней печь. Человек с пулеметом замер, и нутро Игната сжалось, будто стрелять должны были в него самого.
Тишина оборвалась длинной очередью. Потом последовала еще одна очередь, потом еще и еще.
«Бьет по пазам. Грамотно бьет, — подумал Игнат. — Теперь-то достанет».
Любомиру показалось, что он только задремал, хотя уснул крепко и проспал часа два, не меньше. Словно даже и не спал, а провалился в небытие и тотчас вернулся. Вокруг было тихо, и просыпаться не хотелось.
Последнее, что он слышал, были переговоры Стася с тем мужиком, который вышел на их след зимой.
«Вопщетки, ты и взаправду хотел убить меня?» — «Надо было». — «Хотел бы я знать: а за что?»
Не время было думать об этом, но Любомиру нравился этот негромкий рассудительный голос. В нем чувствовались одновременно и простоватая наивность и сила. «Хотел бы я знать: а за что?» Не эти ли сила и уверенность выводили Стася из себя.
«…а за что?»
Любомир и зимой пытался добиться от Стася, за что он так невзлюбил этого упрямого, нетрусливого мужика. Трусливый никогда не отважился бы открыто, средь бела дня выслеживать их. Один, в таком диком месте… Если б Любомир не рванул из рук карабин, Стась застрелил бы его тогда. Потом он ухмыльнулся: «А ведь это его свежиной ты разговелся…»
«Так за что?» — «Ты этого не поймешь». — «Пускай не пойму, и все-таки за что?..» — «Они всегда стояли у меня на пути… Вержбалович, Шалай, он. Я хотел быть сам собой, а они мне не давали». — «Вержбаловича и Шалая нету… Допустим, не стало бы и его, этого…» — «Вопщетки…» — «Не стало бы и Вопщетки… И что дальше?» — «А дальше не твоя забота…» — «Ты завидовал им. И теперь завидуешь. Ты не можешь простить им своего поражения». — «Поражения… хм… Их нет, а я — вот…» — «Как волк… по темным углам…»
У Стася стала дергаться губа. Она всегда у него дергалась, как только он начинал злиться. Но Любомир слишком долго молчал до сих пор.
«Ты думал, что сила — это все». — «А ты думал иначе?» — «Когда-то и я так думал. Но это не так. Есть еще кое-что…»
Они остались вдвоем в лесу и старались не заводить речь о том, что волновало обоих больше всего и о чем все время каждый думал втихомолку. Однако всему приходит конец. И терпению тоже.
«Ты, хлопчик, заговорил так, как будто чуешь что-то такое, чего не чую я, и как будто ты стоишь на другом берегу реки…» — «Стась, мы банкроты… У нас нет иного выхода, кроме как…» — «Попробуй только…» — «Надо сдаваться». — «Я тебе сказал…» — «Это ты можешь». — «Могу…»
Любомир открыл глаза и увидел широкую спину Стася. Тот сидел, свесив ноги с печи и повернувшись лицом к стенке дымохода камелька. На выступе дымохода в стакане с жиром догорала свечка. Слабый огонек тускло освещал печь, заполняя пространство над ней огромными тенями. Пахло воском. Подле свечки лежали рассыпанные тридцатирублевки. Стась брал их по одной, подносил к пламени. Деньги вспыхивали не сразу, но горели весело и освещали не только печь, но и всю эту половину хаты. Тень Стася с громадной головой и массивными плечами ложилась на потолок, ломалась на стене. Дождавшись, когда пламя охватит всю купюру, он бросал ее догорать и брал следующую. Уже высоконькая горка пепла возвышалась на выступе дымохода.
— Зачем ты все это? — тихо спросил Любомир.
Стась собрал оставшиеся тридцатки, поднес их к огню. Они загорелись, а свечка вспыхнула и потухла. Стась подержал какое-то время деньги в пальцах, бросил их сверху горки и лишь тогда повернулся к Любомиру:
— А ты думал, я им оставлю?..
Ничего такого Любомир не думал.
Деньги догорели, в хате стало темно. Но это длилось недолго. Вскоре проступили, точно прорезались, и придвинулись ближе линия трубы и рядом с ней силуэт Стася. Угадывалась поперечная стена хаты, прямоугольник окна. Свет шел сквозь закрытые ставни. Значит, на дворе наступал день.
И тут они услышали голос лейтенанта. В утренней тишине он звучал особенно звонко, будто лейтенант находился не во дворе, а где-то рядом, в хате:
— Эй вы, там, на печи!.. Сдавайтесь, а то будет поздно! Даю вам еще три минуты…
Стась вздрогнул, потянул к себе автомат, лежавший с левой руки. Любомир зашевелился в углу, подвинулся на край.
— Ты это куда? — Стась повернулся к нему всем телом.
— Туда… — Любомир кивком головы указал на дверь.
— А ну назад! — Это была не угроза, это был приказ.