— Вы правы, лейтенант: Скотт не дойдет на мотосанях до полюса, — высказал Норвежец то, что давно не давало ему покоя. — Эти машины, конечно, дают ему какие-то преимущества на начальном этапе экспедиции, когда надо перебрасывать десятки тонн груза от причала до базового лагеря и до ближайших промежуточных складов. Но всерьез полагаться на них при броске к полюсу?! Кстати, наш предшественник Шеклтон уже основательно испытал и пони, и мотосани, и вывод его был однозначным: ни тот ни другой вид транспорта в Антарктиде не приемлем. Никогда не поверю, что Скотт не удосужился изучить его записки и высказывания в прессе.

— Конечно же изучил, — неохотно заверил Кемпбелл Норвежца. После чего у Руала чуть было не сорвалось с губ: «Тогда в чем дело, почему не учел его горький опыт?!», однако вовремя понял, что в разговоре с Кемпбеллом подобные вопросы неуместны.

— И вообще, мне кажется, что если бы кто-либо из нас уселся на подобную машину или на аэростат, то это было бы не настоящее покорение полюса, а так, некое подобие. Согласитесь, что в таком покорении Южного полюса ученый мир узрел бы нечто противоестественное, этически неполноценное.

— Этически… неполноценное? — переспросил Виктор.

— Возможно, существует какое-то другое, более емкое определение, но вы и так понимаете, о чем идет речь. На пути к подобному покорению, — продолжил свою мысль Амундсен, — не происходило бы того главного, что составляет суть нашей полярной романтики, суть борьбы с жесточайшими природными условиями, борьбы за выживание. Было бы упущено важнейшее в нашем полярном деле звено — познание континента, познание тягот покорения, осознание того, что весь этот путь, скажем, от ледника Росса до полюса пройден собственными ногами; что на этом пути действительно «ступала нога человека».

Выслушав его спич, Кемпбелл задумчиво провел взглядом стаю касаток, устремившуюся к створу Китовой бухты, и произнес:

— Вполне могу согласиться с вами. Хотя «этическая полноценность» того или иного способа покорения полюса на собачьих или пони-упряжках, на лыжах, мотосанях или аэростатах… — может стать темой большой научной дискуссии.

— Скорее псевдонаучной, — недовольно проворчал Амундсен. — Кстати, предложение относительно базирования вашего отряда рядом с «Фрамхеймом» остается в силе. Нет-нет, не торопитесь с ответом. В таких серьезных экспедициях следует отбрасывать любые национально-политические предрассудки и амбиции и руководствоваться исключительно целесообразностью тех или иных решений.

Выслушав его, Кемпбелл отделался сухими, ничего не значащими словами благодарности, после которых Амундсен позволил себе лишь вальяжно развести руками, дескать, «ну, знаете ли, от таких предложений не отказываются! Это уже несерьезно!».

Когда они вернулись в кают-компанию, пиршество было в самом разгаре, однако все находившиеся там офицеры приумолкли и настороженно взглянули на вошедших джентльменов. И даже пылкий тост, провозглашенный Амундсеном во славу полярного братства путешественников и исследователей всех времен и народов, настороженности этой не развеял.

А как только шлюпка с норвежцами отошла от борта «Терра Новы», Кемпбелл, обращаясь к командиру судна, вполголоса проговорил:

— Через полчаса снимаемся с якоря и уходим.

— Почему такая поспешность?

— Нужно как можно скорее добраться до мыса Эванса или Старой хижины и сообщить капитану о лагере и намерениях норвежцев.

— Но ведь Амундсен сразу же поймет, почему мы «сбежали с поля боя» и куда направили стопы свои.

— Мнение Амундсена по этому поводу меня уже не интересует, — холодно процедил лейтенант. — Существуют соображения высшего, государственного порядка. Поэтому наше донесение может решительно подстегнуть капитана Скотта, резко изменить его, как выражается лейтенант Ертсен, «полярную доктрину».

После катастрофы над ледовой пропастью партия Скотта с трудом добралась до «Безопасного» лагеря, где застала группу лейтенанта Эдгара Эванса. Все люди этой группы чувствовали себя нормально, тем не менее лейтенант пребывал в унынии: из трех выделенных им пони, двоих они умудрились потерять. Первым выбился из сил конь матроса Форда. Едва партия отошла от одиннадцатого склада, как разыгралась сильная метель и, несмотря на то, что матрос относился к своей лошадке с предельной заботливостью, до ближайшей стоянки она дотащилась уже в безнадежном состоянии.

— Она действительно была совершенно обессиленной, — подтвердил рассказ матроса лейтенант Эванс. — Жертвуя своим отдыхом, Форд несколько часов возился с ней, усиленно подкармливал, укутывал в попону и одеяла, устраивал ей небольшие прогулки, однако все это ничего не давало. Когда пришло время делать последний переход к «Безопасному» лагерю, лошадка буквально свалилась с ног и через несколько минут испустила дух. А через десять миль пришлось оставить на нашем южном тракте и второго коня, по кличке «Блоссом». Он был так же плох, как и конь Форда, но мы надеялись, что до «Безопасного» все же дотянет. Последние несколько миль он останавливался после каждых ста метров; мы его тоже укутывали, подкармливали, а когда поняли, что зря теряем силы и время, прекратили его мучения.