— Я понимаю, Констанс, — мало какой девушке приятно узнать, что мужчина, которого она любит, был в свое время близок с ее матерью, — сказал он, закуривая и стараясь унять неясную тревогу, поднимающуюся из самой глубины его существа. — Тем более такое открытие должно было неприятно поразить Веронику, при ее эгоцентризме. Но все равно это еще не причина, чтобы прятаться от меня. Во-первых, с тех пор прошло очень много лет — а во-вторых… — он на секунду умолк, глядя на горящий кончик своей сигареты, — …во-вторых, то, что было у нас с тобой, было не так уж серьезно. Вероника взрослый человек и должна понимать, что до нее у меня были другие женщины, и если в их числе оказалась ее мать, из этого не следует делать трагедию… Прости, Констанс, — тут же спохватился он. — Я вовсе не хотел сказать, что ты была для меня лишь одной из многих…

— Однако ты сказал именно это, — с грустью промолвила она. В ее тоне не было и тени упрека. — И ты совершенно прав. Поверь, я вовсе не собираюсь вменять тебе в вину то, что ты никогда не чувствовал ко мне того, что чувствовала к тебе я. Поэтому, пожалуйста, не выдумывай любовь там, где ее не было и в помине, — моего вымысла уже и так более чем достаточно.

— Твоего вымысла? — Он подался вперед в кресле и внимательно посмотрел на нее. — О каком вымысле ты говоришь, Констанс?

— Я еще не все рассказала тебе о моем дневнике, Габриэле. Точнее, я еще ровно ничего тебе о нем не рассказала. Наверное, ты будешь смеяться надо мной, когда узнаешь…

Она внезапно умолкла, покусывая нижнюю губу. Это напомнило ему Веронику, и он вдруг почувствовал, что начинает проникаться огромной симпатией, чтобы не сказать — нежностью, к этой женщине, пришедшей к нему из времен его юности, которая по воле случая оказалась матерью Вероники. Он выискивал в Констанс черты сходства с ее дочерью, но не находил их. Была только эта привычка покусывать нижнюю губу в моменты задумчивости или нерешительности.

— Что именно я должен узнать, Констанс? — спросил он.

Она тряхнула головой, и волнистые белокурые пряди рассыпались по ее плечам. Этот жест тоже напомнил ему Веронику…

— Я очень много выдумывала, когда писала этот дневник, Габриэле. — Ее голос был так же тих, как шелест ветра в листве деревьев за окнами. — Я разделила мою любовь на нас двоих и… — Она опустила глаза, будто чего-то устыдившись, и нервно теребила складки своего воздушного шифонового платья. Ей явно стоило труда заставить себя говорить. — В той истории, которую я описала в моем дневнике, далеко не все было правдой. То есть правдой было все, кроме одной-единственной детали — но эта деталь была самой важной. Я солгала в самом главном, Габриэле, если это можно назвать ложью. Я солгала в том, что касалось твоих чувств ко мне… В истории, которую я поведала бумаге, ты… ты любил меня так же сильно, как я любила тебя. Ты говорил мне о своей любви теми же словами, какими я в свое время пыталась сказать тебе о моей любви, только ты всегда подшучивал надо мной и не давал мне договорить. — Констанс подняла глаза и решилась наконец посмотреть на него. — Я и сама не знаю, Габриэле, как мне вообще могло прийти в голову писать этот безумный дневник. Наверное, я хотела убедить себя саму в том, что ты тоже любил меня. Я знаю, это глупо и смешно, но я… я ужасно тосковала по тебе, и мне очень хотелось поверить в то, что ты любишь меня и помнишь обо мне, — тогда мне было бы легче смириться с тем, что тебя больше нет рядом. — Она будто оправдывалась перед ним, извинялась за то, что любила его слишком сильно. — Когда я начинала описывать нашу историю, я не собиралась ничего выдумывать. Это получилось как-то само собой. А под конец я и сама уверовала, или почти уверовала в то, что все описанное мной — правда. И знаешь что? Когда некоторое время спустя я перечитывала дневник, я сама удивилась тому, как правдоподобно и убедительно все это выглядит. Я думаю, любой непосвященный человек — то есть любой человек, за исключением тебя и меня, — прочитав мой дневник, принял бы все за чистую монету.

Габриэле слушал ее, затаив дыхание. Когда она замолчала, он не сразу смог заговорить. Он был слишком ошеломлен услышанным… Но он и не знал, что на это сказать. Наверное, при других обстоятельствах он был бы восхищен такой любовью. Ведь любовь, вдохновляющая человека на вымысел, поистине достойна восхищения. Но из-за этого вымысла Вероника убежала от него. Этот вымысел встал между ним и Вероникой, разрушив их веру друг в друга и в единственность их любви.

Он мог себе представить, что должна была пережить Вероника, прочитав дневник Констанс. Вероника, которая презирала всякий вымысел в том, что касалось чувств, конечно же, поверила каждому слову в дневнике матери. Да ей бы просто в голову не пришло, что мать могла кривить душой, поверяя бумаге историю своей любви. Если бы у нее возникли какие-либо сомнения относительно правдивости дневника, она бы пришла к нему за разъяснениями. Он слишком хорошо знал Веронику, ее привычку докапываться до самой сути вопроса, о чем бы ни шла речь. Особенно если были затронуты ее собственные чувства… Значит, она приняла на веру все — и предпочла отказаться от него, решив, должно быть, что он полюбил ее лишь потому, что уловил какое-то сходство между нею и ее матерью.

— Вы совершенно разные. Настолько разные, что просто невозможно поверить, что между вами существует такое близкое родство, — медленно проговорил он, так, словно перед ним сейчас сидела не Констанс, а Вероника, и он должен был убедить ее в том, что она ни в чем не походит на мать. Потом, стряхнув с себя оцепенение, он поднялся на ноги. — Мы должны сейчас же найти ее, Констанс, и объяснить ей все, — решительным тоном заявил он. — Остается лишь надеяться, что она поверит нам на слово.

— Но где ты собираешься ее искать? Я даже предположить не могу, где она сейчас.

— Я тоже понятия не имею. — Габриэле беспокойно ходил по комнате, дотрагиваясь до предметов обстановки, как будто эти вещи, хранящие память о Веронике, могли что-то подсказать ему. — Но я не могу сидеть сложа руки, зная, что она сейчас страдает. А она страдает, — он остановился перед Констанс. — Понимаешь? Вероника сейчас страдает, а я ничем не могу ей помочь.

— Прекрасно понимаю, — проговорила Констанс, поднимая к нему глаза. — Потому что я сама чувствую сейчас то же, что и ты. Нет, мне намного хуже. Ведь все это произошло по моей вине, и я никогда не смогу себе простить…

— Не мели чепуху, — перебил ее он. — Ты не виновата. Каждый человек имеет полное право писать в своем дневнике все, что ему заблагорассудится. Ты не могла знать, что твои невинные фантазии повлекут за собой столь серьезные последствия… Но, к счастью, все еще поправимо. Вот увидишь, мы быстро найдем твою дочь. — Он взглянул на массивные золотые часы на каминной полке — они показывали половину третьего. — Как только наступит утро, я подниму на ноги всех частных детективов в городе, и они будут искать ее везде, где только возможно — в Штатах, в Италии, по всей Европе. Я разошлю своих людей по всему свету! — Он подошел к окну. Раздвинув шторы, долго смотрел в звездное небо, где царствовала ослепительно яркая луна. Потом обернулся к ней. — Хотя мне кажется, что твоя дочь сама вернется ко мне еще до того, как детективы успеют напасть на ее след. Я чувствую, что она появится здесь в самое ближайшее время, — и вряд ли я обманываюсь.