Шрифт:
Но вот в «инстанциях» отнеслись к трудам Володарского и Высоцкого с немалым подозрением… Но Владимир до последнего все строил какие-то несбыточные проекты, даже вел наивные переговоры с лжепродюсерами о возможной постановке «Каникул» то ли в Европе, то ли даже в Голливуде…
Володарский не раз и не два говорил, что не любит советскую власть, что его не устраивает цензура в искусстве прежде всего. Уверял, что никогда не станет либералом, потому что хорошо знает историю. В 1917 году народ поверил либералам. В феврале они фактически пришли к власти. И что сделали со страной? Почему большевики смогли захватить власть? Потому что она валялась под ногами. Либералы развалили государственную машину. А Россия такая страна, которая без централизованного государства жить не сможет. Она развалится на дымящиеся куски.
Вот почему, отвечая на сакраментальный вопрос, за кого он – за «белых» или за «красных», Володарский не кривил душой: за «белых». Потому что был монархистом по убеждениям и думал, что только при монархическом строе волею случая и судьбы к власти может прийти порядочный человек. При демократии же, пока он дойдет до самого верха, преодолеет все круги власти, он испортится настолько, что предаст не только друзей, но и мать родную…
Не в чести у Эдуарда Яковлевича были и диссиденты: «По одной простой причине – очень много врут. Брешут как сивые мерины…» Он старался по возможности остудить пыл Высоцкого. Уговаривал отказаться от участия в альманахе «Метрополь»: «Володь, не вяжись ты с ними, не вяжись. Васе Аксенову надо уехать со скандалом, понимаешь? Иначе он никому не нужен – их уже столько уехало, они там, как семечки на площади, рассыпаны. Ему иначе там житья хорошего не будет. А ты здесь попадешь под раздачу, и все попадут… Не лезь ты к ним, пусть сами играют в свои игры…»
В младодемократах Володарский видел врагов своей страны: «Они разрушали империю в расчете, что им будет хорошо. Но ведь русский народ – это народ тяжелый. Он не так прост… Нет такой «души нараспашку» – совсем нет. Единственное, чего в нем много, – это терпение. Но это терпение не добродушного быка, а терпение человека, который каждый день напоминает себе, что он терпит. Он все помнит, вот в чем дело… Он обиды копит, не зло, но обиды. И уж когда через край накопится, тогда держись…»
И добавлял: «Годы щелкают, я думаю, мне недолго осталось, и я рад, что больше всей этой гадости не увижу… Я устал…»
Хотя иногда, в трудную минуту, Володарский предлагал Высоцкому:
– Слушай, а давай уедем к чертовой матери отсюда!
И тут уже Владимиру приходилось вразумлять друга:
– Ну и куда мы поедем, Эдюля? Кому мы там на фиг нужны? Здесь хоть плохо, но здесь мы хоть кому-то нужны.
«Не знаю, как другие, а я верю, верю в друзей…»
… Когда разъезжались с дачи после памятного дня рождения Эдика, один из гостей с завистью оглянулся на табличку «Улица Володарского» и подсказал Высоцкому:
– Володь, ты знаешь, в Москве есть еще фабрика имени Володарского, – хохотнул беззлобно. – Там вывеска с ползабора будет. Так что ты подумай на досуге…
– Ты придумал, тебе и флаг в руки, – отмахнулся Владимир.
Идею перебраться на постоянное жительство в Подмосковье Володарскому и Фариде подсказала Марина Влади. Когда Володарские жили в коммуналке в Старомонетном, был у них пес-боксер, громадный и очень драчливый, а других собак просто ненавидел. И собачники, с которыми они пересекались на прогулках, всерьез грозили пса отравить. Посмотрев на эту картину, Влади сказала: «Нет-нет, так дело не пойдет, вам надо купить ему дачу».
Так Володарские купили псу дачу в поселке Красная Пахра, в кооперативе «Советский писатель» у поэта Семена Кирсанова, вернее, у его вдовы. Участок был немаленький – с полгектара.
– Дом в таком «пижонском» стиле, настоящий дом с историей, – гордился владением Володарский. – И мы его историю достойно продолжили: ни у кого из наших друзей дач не было, поэтому все собирались у нас. Там постоянно клубился какой-то народ, кто только к нам не приезжал!..
Это потом уже, после перестройки, рядом стали появляться громадные виллы, стало шумно, да и поселок уже не выдерживал коммуникационных нагрузок. И в середине 90-х драматург с женой и сбежали оттуда. Нашли себе другой дом. В Москве появлялся только по необходимости, будучи убежден, что все творческие люди должны жить за городом. Ибо это, по его мнению, смягчает нравы…
А до того Высоцкий с Мариной частенько бывали в Пахре у Володарских. Влади, которая во Франции жила под Парижем, в Мезон-Лаффит, мечтала и в Москве обосноваться за городом.
– Володя никак не мог построить дачу, ни в один дачный кооператив его не принимали, потому что жена иностранка, а вокруг Москвы все дачные зоны соседствовали с секретными объектами, – объяснял Володарский. – Рядом с Пахрой, например, находился городок физиков-ядерщиков Троицк… В общем, была опасность, что Влади…
Но Эдуарда осенила блестящая мысль, и он предложил Высоцкому: «Знаешь, строй-ка ты свою дачу на моем участке! Что, мы не уживемся, что ли? От прежних хозяев тут осталась времянка-развалюха для прислуги. Хочешь, строй прямо на старом фундаменте, вот пойдем-ка, посмотрим».
Высоцкий прямо загорелся, говорит: «Слушай, а что, если времянку снести и из бруса (мне обещали достать!) построить настоящий дом? Потом все равно вступлю в кооператив и дом перевезу в другое место».
Ударили по рукам. Началась эта одиссея, вздыхал потом Володарский: «Честно говоря, и я сам, а больше моя жена Фарида просто охренели от всей этой бредовины. Она готовила жрать рабочим, которые пили по-черному, вваливались в дом смотреть футбол по телику. А я замучился собирать бутылки по всему участку. Целый год пьяные шабашники доводили нас до остервенения. Марина появлялась изредка посмотреть, как идет дело. Владимир тоже иногда наведывался, Охал, ахал – и уезжал».