Поэтому мы были рады тому, что судьба дала нам возможность проводить время в основном в Германии.

В приветливом Мюнхене мы встретили множество старых и новых друзей. На этот раз ставились третья и четвертая драмы-мистерии (без драм Шюре). Во время представлений мне довелось сидеть рядом с Эдуардом Шюре. Крупный, красивый тип писателя старого поколения. Пожилой господин то и дело засыпал; будили его только резкие повороты в ходе действия: "C'est bien, c'est tres bien, — бормотал он, — c'est comme chez moi"… и вновь впадал в сон. Мой бессильный гнев не доходил до него. Тем не менее, несмотря на неблагоприятное впечатление, надо было почтительно относиться к той великой судьбе, которая связана с этой личностью.

Сколь трагичным был конец последней драмы-мистерии: распалось все то, что должно было основать новую общину. У учеников Бенедикта осталась лишь способность узнать Аримана. Имело ли это какое-то отношение к будущему? — Пятую драму-мистерию (ее тема — Дельфы) предполагалось ставитьв 1914 году в будущем Иоанновом Здании в Дорнахе.

В тот раз нам посчастливилось долго пробыть у доктора Штейнера. После того как он просмотрел и обсудил мои рисунки, разговор перешел на глиптотеку. "А Вы встретили там Толстого?" — внезапно спросил он у меня. Я ответила утвердительно с большим удовольствием, так как меня много лет занимало сходство Толстого и Сократа; его вопрос был мне понятен. "Я не понимаю одного — почему он снова притащил с собой свою Ксантиппу", — сказала я. "Но графиня Толстая никакая не Ксантиппа!" — возразила фрейлейн фон Сиверс. "Нет, нет, она настоящая Ксантиппа", — сказал он безучастно. Во всяком случае это соответствовало моему впечатлению при знакомстве с ней. Все это я сочла, однако, за шутку.

Доктор Штейнер приглашал нас к себе еще раз во время этого второго пребывания в Мюнхене. Из моей памяти выпало то, о чем тогда говорилось, но его образ остался незабываемым: вот он спокойно сидит в маленьком темно-синем помещении; на коленях книга, покрытая иероглифами, мягкий свет свечи, дневная суета где-то далеко… Здесь царит покой, в котором теплый взгляд его широко открытых глаз прослеживает через тысячелетия пути судьбы.

Важным событием стало первое эвритмическое представление, организованное Лори Смит. Были показаны различные групповые упражнения. Несколько молодых людей в белом продемонстрировали упражнения с палкой. Большое впечатление произвело переведенное Лори Смит на язык эвритмии стихотворение Гёте "Харон". На ней было желтое шелковое одеяние, в руке — золотой молоток, которым она размахивала и в определенных местах стихотворения ударяла о пол.

После мюнхенских спектаклей мы поехали в Христианию (Осло), чтобы ожидать там лекций Рудольфа Штейнера о "Пятом Евангелии". Поэтому день закладки дорнаховского Здания — 20 сентября 1913 года — мы встретили вдали от Дорнаха. Но непонятно почему, этот день имел для нас исключительное значение. В тот же самый вечер по указанию доктора Штейнера была основана московская "ветвь" Антропософского общества.

Скудна и одновременно величественна северная природа, — особенно благоприятна она для духовной работы. Еловый лес, скалы и воды — все свидетельствует о чем-то другом, — не о болезненном томлении, ощущаемом в русской природе. В вечерних красках на фьорде как бы сквозит таинственный лик, распростертый над миром…

1 октября начался цикл о Пятом Евангелии. В ходе лекции постепенно исчезал банально обставленный зал с нарисованными на потолке голубями. Голуби упархивали прочь, а на нас сверху опускалось что-то вроде небесного сюда, населенного существами из света. А внизу под нами выстраивались в ряды те, кого мы не видели, но чье присутствие можно было почувствовать.

В центре — Рудольф Штейнер, такой нежный и хрупкий в своем черном сюртуке; взгляд его широко открытых глаз был устремлен в одну цель. Так он извлекал наружу те сокровища, которые скрывались в мировой истории на протяжении двух тысячелетий. Из-за того, что он сам бьшал глубоко потрясен, ему иногда отказывал голос, слова произносились с трудом и звучали неуверенно.

В конце цикла мы стояли в своем углу как оглушенные. Он издали поспешил к нам, чтобы вновь пожать нам руки и поинтересоваться нашим впечатлением. Но что здесь могли бы выразить слова!

Чудесной была совместная поездка в горы. Маленький поезд не торопился, часто и подолгу стоял на станциях. Можно было прочувствовать подъем в горы, ощутить пьянящую чистоту воздуха, разглядеть прозрачность красок, мерцание зеленовато-голубых сланцевых скал. Мария фон Сиверс пришла в наше купе; она рассказывала о северной природе и ее певце Ибсене, пробившемся из душевной скудости к духовной высоте. (Андрей Белый в своих "Записках чудака" называет ее "сестрой", — к великому смущению его издателя.) С помощью этого разговора Мария фон Сиверс хотела разрядить то напряжение, в котором с момента окончания цикла находился Бугаев.

Незадолго до смерти он сообщает в своей автобиографии о том, что важнейшие события его жизни происходили в октябре 1913 года. Происходили они внутри него.

На этот раз в Берлине мы поселились в приличном пансионе. Держали этот пансион две маленькие пожилые дамы, которые готовили нам отвратительную вегетарианскую еду. Есть мясо стало тогда для нас невыносимым. Наша соседка госпожа Христофорова заботилась о цветах и пирожных. Вскоре в Берлине устроились также моя сестра и Поццо.

Первые зимние месяцы проходили тоже под знаком Пятого Евангелия. Доктор Штейнер читал лекции на эту тему в разных местах, привлекая все новые данные духовных исследований. Самыми захватывающими оказались мюнхенские лекции о "трех встречах" на пути к крещению. Возникало чувство непосредственного присутствия среди сурового ландшафта Иудеи, знакомого нам по совершенному путешествию; но теперь он был пронизан светом разыгрывающихся там событий.

Доктор Штейнер дал нам новые указания относительно нашей внутренней работы, — в качестве начала того пути, основания которого, как он сказал, были уже заложены. Эти новые задания пробудили в Бугаеве богатый мир образов, к которому его всегда влек поэтический дар, но теперь этот мир имел для него еще большее значение. Поначалу мне пришлось помогать ему делать рисунки, впоследствии он самостоятельно рисовал и раскрашивал свои образы, благодаря чему они стали оригинальнее. Но все это не оказало никакого действия на его нервозность.