Ты – как совсем ещё безвольный, несмышленый. Ни внять, ни выразить. Лишь на руках тебя пока ещё держать. Умом младенец бессловесный. Или как птица – только охать.

Иной раз и само слово – вот ты и вытащил его из общей кучи, будто и разглядел, но если вдруг оказывалось длинным, например – здравствуй, тут же в уме оно на буквы распадалось, ну а из букв уже обратно это слово не получалось у меня восстановить. Дрствуайз или авуйардстз – я мог из них сложить, и разберись в таком нагромождении. Лишь смутно помнил, что оно, слово какое-то, пусть хоть и это, обозначает, что с ним к кому-то следовало обратиться. К кому другому, может быть, а может, к самому себе. А то и… Ладно, что уж всуе.

Было мучительно переживать это бессилие. И рассказать о нём кому-то было невозможно. И кто бы понял этот бред?

Молился сердцем:

Ох! Ох! Ох!

Почти как птица.

Воздыхая.

И отвечая на чей-то – врача, к примеру, или медсестры – вопрос, кто я, я вместо я мог запросто извлечь из общей кучи случайное слово, например: дерево. Мне говорили после, перед выпиской, что я как мёртвый был. Выглядел так. Но только выглядел. Был не как мёртвый я, а был – как дерево. И на чей-то вопрос, как моя фамилия, я мог произнести попавшееся первым слово:

Дерево.

А у Серёги, моего товарища, ты его помнишь, была фамилия такая: Деревянко.

И поэтому он мог уехать в Елисейск вместо меня. А там, ещё в санчасти, куда нас вынес, взводный, ты, по лицам нашим трудно было различить, кто из нас кто, – в грязи, в пыли, наверное, все были, словно в камуфляже.

И я не думаю, я чувствую. Думать об этом перестал. Ещё бы чувствовать… чуть глуше.

Тут он. Хожу к нему. Сижу под тополем. Тополь ведь тоже дерево, каким и я был одно время. Теперь хожу вот – человек. И со словами стало проще… Случайных меньше. Не распадаются на буквы. Только когда злюсь сильно на себя – уж не на буквы рассыпаются, а вдребезги…

Но я пытаюсь измениться. Бог даст – исправлюсь.

Я не свободен был, как дерево, в передвижении, привязан к месту был, словно корнями. Но в несвободе этой был свободен. Видел двух матерей – земную и небесную. Они молились за меня. Но не об этом…

Всё вроде понимал, осознавал, но односложно. Мог так подумать: дождь. Мог так подумать: небо. Или: идёт. Или: летит. Или: спокойно. А – дождь… идёт – мне было не составить.

И уж потом.

Весна. Май. На редкость тёплый, хоть и ветреный. Мать после скажет: в Духов день.

Приехал я на поезде в Милюково. На автобусе – до Ялани. Я уже мог сказать: Ялань, когда заказывал билет, и Милюково – безошибочно.

Иду по Линьковскому краю. Сухо. Давно, похоже, снег сошёл. Здесь, на высоком. Вихрями пыль по улицам гоняет. Щебечут птицы. Собаки – многих узнаю. Есть молодые – незнакомые. Кобыла Дункель. Лесника. Её я помню. Есть перестала – траву щипать – и смотрит на меня, давно не видела – припоминает.

Деревья голые ещё – как в палисадниках, так и в лесу, – и лишь мурава зеленеет.

Только что вывалилась из-за ельника, уже нависла над деревней – туча. Чернее ночи. Сама себя будто жуёт и небо будто доедает.

Вижу издали, стоит она, мать моя, возле ворот. Где-то была, откуда-то вернулась. В одной руке верёвка, или прутья, не распознать мне. Глядит упорно в мою сторону, глаза ладонью заслонив, хоть ей и солнце не мешает – за тучей солнце; и на колени стала опускаться – ноги вдруг стали не свои, как после скажет, подломились.

И разразился ливень. Гром. Гроза. Мать после скажет: нынче первая.

Я подбежал к ней, к матери, поднял её и начал говорить:

– Мама. Ты не узнала? Это я.

Слова связались в предложения, на слоги даже не распались.

Но боль в затылке не прошла.

Я дома.

Будто, как мёрзлого, меня в мой дом внесли – начал оттаивать.

Оттаял.

Так, что и время даже по-другому потекло, то его не было, свернулось будто в точку, тут – потянулось – как прямая.

Ходил рыбачить на налимов. Потом – на щук. Только без радости, как раньше. Раньше и времени не замечал я на рыбалке. А тут – не знаю, как его убить. И не ходил – вернее-то – слонялся.

Ваня, больно смотреть мне на тебя – как неприкаянный.

Я понимаю.

Журавли и гуси пролетели. На юг сначала, а потом обратно. Снег навалил, потом растаял. Тепло. Мороз. Ненастье. Вёдро. Череда.

Гуси и журавли – опять…

Смысла не стало в этом для меня. И будто места в этом мне не стало.