Проснувшись от ужаса, Ульяна Ивановна немного успокоилась тем, что доктор так и не успел взять с нее честное слово.

«А хитер-то! – подумала она. – Тоже знает, как подъехать: честное слово ему дай!.. Как же! Тут уж я вольна что мне угодно делать, потому что уговор был – хозяйственные дела на мне лежат».

Это решение, сулившее Ульяне Ивановне в дальнейшем весьма опасное происшествие, вполне ее утешило.

Раскинувшееся по высокому косогору село Большие Поляны было красиво той спокойной и просторной русской красотой, которая не тревожит сердце, а успокаивает, навевая ласковые и светлые мысли. Из открытых дверей школьного сарая была, видна идущая вниз пыльная улица, кудрявая зелень бесконечных садов и вьющаяся на лугу речка. С трех сторон село обступали густые леса.

– У нас здесь воздух непорченый, хоть сейчас санаторий ставь, – сказал как-то Василий Степанович, задерживаясь в дверях сарая. – Дыши сколько хочешь, не в городе.

– Говоря отвлеченно, у вас хорошо, – быстро ответил доктор, – но, знаете, мне не приходит в голову любоваться… Вам не кажется, что это (доктор широко махнул рукой) – пленное, угнетенное, подчиненное чужой воле?

Василий Степанович с любопытством заглянул в очки доктора. Он уже привык к городской, иногда витиеватой речи своего подручного и прекрасно его понимал.

– Пленное? – переспросил он и усмехнулся. – Почему пленное? Как было все наше, русское, так и есть… Вы то сообразите, Арсений Васильевич, – разве мыслимо такую величину в плен взять?

– А это? – доктор Великанов кивнул в сторону немецкой комендатуры.

– Это-то?

Василий Степанович махнул рукой.

– Не хозяева они здесь, Арсений Васильевич, и никакие, к шутам собачьим, не победители. Что сильны они сейчас, про то спора нет, только не с теми схватились – гусей по осени считают. Шутка ли – весь народ поднялся, отсюда слышно, как земля гудит! И здесь ничего у них не получается: лютуют они, а как жил народ своим умом, так и живет. Да что говорить, леса наши Полянские, к при. меру, взять – разве немец им хозяин? Шкода скорее пулю себе в лоб пустит, нежели на опушку выйдет. Идет и каждого куста боится.

Разговор навел доктора Великанова на иную тему, подсказанную некоторыми сокровенными соображениями.

– Кстати сказать, Василий Степанович, – проговорил он, понизив голос, – партизан поблизости нет?

Взявшийся было за фуганок плотник глянул на доктора.

– Партизан? Откуда они у нас возьмутся? Не слыхать что-то… Мужики да молодежь со своими ушли, старики одни, вроде меня, да старухи остались.

– Значит, нет партизан? – разочарованно переспросил доктор.

– Нету. А если бы и были, не узнаешь. О том на лбу не написано. Дело серьезное и тайное… Нут-ка, отмеряйте мне, Арсений Васильевич, от того комля метр и три четверти.

За дружескими разговорами дело ладилось споро, хотя Василий Степанович никогда не торопился.

– Работаю я сейчас исключительно одним трофейным инструментом, – начинал он беседу.

– Как это понять – трофейным?

– Ну, немецким… Выдали они мне полный комплект, потому что я свой, колхозный, полностью в надежное место укрыл. Нет такого резону, чтобы из-за дохлых фрицев его не по назначению тупить… Работаю ихним инструментом и удивляюсь – чудной он у них…

– Хороший?

– Сталь не хаю – стоящая, и в выработке аккуратность соблюдена, а вот настоящего мастерства никак он не понимает. У них каждый инструмент к одному делу предназначен, и, как ты им ни крути, ничего иного он не сделает. Вовсе бездушный инструмент.

– Это вы верно подметили, – подхватывал доктор, – именно бездушный. Скальпель какой-нибудь взять – и то чувствуется…

– Рубанок вот этот. Хочешь им с ребра миллиметр снять, а он круче забирает, и ничего с ним не поделаешь.

– Теперь у нас свой хирургический инструментарий изготовлять научились…

– Научились. Славный инструмент пошел… Каждый толковал о своем, но беседа получалась согласная.

Бывала и еще большая отрада. В хорошую погоду над селом по нескольку раз в день пролетали советские самолеты, и каждый раз это служило поводом для перерыва в работе.

– Летят! – говорил Василий Степанович, откладывая в сторону инструмент.

Мягкий басок родного мотора нарастал медленно, но неуклонно, превращаясь в грозный, предупреждающий гул.

– Шесть… восемь… двенадцать… – отсчитывал Василий Степанович. – Восемнадцать нынче!

Самолеты деловито уходили на запад, и оттуда иной раз доносились приглушенные могучие раскаты.

– Станцию наши бьют, по ихним эшелонам кроют, – соображал по направлению разрывов Василий Степанович. – А вы, Арсений Васильевич, полагаете, что в плену мы находимся. Разве это плен, если каждый день со своими видимся? Как были хозяева, так и есть!

После пролета самолетов Василий Степанович весело налегал на работу, напевая какую-нибудь забористую и задорную частушку.

В конце села расположился немецкий госпиталь: по движению санитарных автобусов можно было судить о напряженности боев и размерах будущих заказов. Получив заказ, Василий Степанович надевал очки, подходил к притолоке и крупными цифрами делал запись, сообщая итог доктору Великанову.

– На сегодняшний день имеет шестьсот семнадцать изделий. Не иначе, «катюша» работала.