И все шло по прежнему кругу: ржавый сейнер, океанская болтанка, изредка балующая ясными солнечными «окнами», и рыба. Рыба, рыба и опять рыба. Холодная, скользкая, колючая. Скрежет лебедок, красные, непрерывно ноющие руки – и опять рыба и рыба. А потом – берег, огни, музыка, женский смех, стеклянный звон бокалов. И снова – серая окраина, пульсирующая чугунной болью голова и пустые карманы. Бичи – они везде бичи, пожимали плечами местные, считавшие таких вот «рыбаков» пропащими. Вполне справедливо считавшими. Вырваться из бесконечного круга не удавалось почти никому. Мечтали, клялись, что в последний раз, что – домой или хотя бы просто «на материк», а там начать нормальную жизнь… Благими намерениями, как известно, вымощена дорога в ад. И еще неизвестно, что ближе к аду – каторга на ржавой посудине посреди бесконечного океана или яркий ресторанный «рай».

В детстве Костя страстно любил карусель – пестрый шатер, под которым весело кружились лошадки, гигантские гуси, даже один сказочный дракон – тянул отца за рукав, упрашивал: еще, пап, еще, ну можно? Однажды – Костик тогда окончил второй или третий класс – отец, вздохнув и скептически приподняв бровь, выдал ему какую-то немыслимую сумму: на, крутись сколько влезет. Сколько тогда в него «влезло»? Десять «сеансов»? Пятнадцать? После пятого включавший волшебный шатер дедок начал его останавливать: мол, хватит, парень, ты зеленый уже. Но Костя вручал служителю очередной, оторванный от длинной, выданной в кассе бумажной ленты билет и с гордым видом пересаживался на другую фигуру. Потом пересаживаться перестал. От пестрого кружения мельтешило в глазах и что-то екало в животе. Но он, судорожно вцепившись в седло, продолжал «получать удовольствие» – ведь это же карусель! Когда билеты наконец закончились, он сполз на дощатый пол шатра и понял, что сойти с карусели не сможет – ватные ноги не держали. Дедок, охая и качая неодобрительно головой, вывел его за ограду, к кустам сирени. От душного запаха Костю вырвало. Потом еще раз. Он лежал на пыльной траве, шмыгал носом и старался не поворачивать голову, чтобы не увидеть ненароком пестрого веселого кружения. Во рту было сухо, кисло и горько.

На петропавловско-камчатской «карусели» Костя прокатился пару раз (ладно еще хватало рассудка успеть перевести часть денег родителям), после чего понял – хватит. Иначе он тоже станет таким же жалким, по сути, не принадлежащим самому себе бичом.

Они как раз сошли на берег и двигались ненатурально веселой толпишкой к «Вулкану». Костя, пообещав догнать приятелей, свернул к почте – отправить перевод родителям. Стоя в скудной очереди, он уже предвкушал «райские радости», не особо обращая внимания на окружающих. Бич, сказал кто-то неподалеку, расшифровывается как «бывший интеллигентный человек».

Костя вздрогнул. Нет, он не желал становиться «бывшим». Отправив перевод и выйдя с почты, он собрал в кулак всю свою силу и свернул не к «Вулкану», где дожидались «соратники», а к аэропорту. Погода, к счастью, была хорошая, «борты» летали. Нет, к родителям он не полетит, решил Седов и неожиданно для себя попросил у полусонной кассирши билет до Челябинска. Там обосновался Володька Матвеев – единственный, кроме родителей, конечно, человек из «прежней» жизни, с которым Костя поддерживал хоть какую-то связь. В редких письмах Володька сообщал, что люди на здешнем металлургическом комбинате нужны, платят хорошо и вообще жить можно.

Жить, конечно, было можно. Костя легко устроился в слесарную мастерскую – одну из многих при огромном комбинате, – задумался, не поступить ли в техникум, а то и (где наша не пропадала, не боги горшки обжигают) замахнуться на вечерний факультет института. Вот только все как-то руки не доходили. Дни текли, неотличимые один от другого, монотонные и… скучноватые. Давно и прочно женатый Володька расхваливал радости семейной жизни, даже знакомил с «холостыми» подругами жены. Но ничего путного из этих попыток так и не выходило, «отношения», едва начавшись, быстро сходили на нет. Симпатичные молодые девчонки предпочитали галантных и веселых кавалеров. Седов, с его замкнутостью, тяжелым взглядом, загрубелыми руками и непрошибаемой молчаливостью, их почти пугал. К измученным же одиночеством и потому согласным на любого «серым мышкам» постарше его самого не очень-то тянуло. Скучно.

Утром – в мастерскую, вечером – «домой», в комнатенку, снимаемую у ворчливой, но добродушной старушки с забавным именем Калистрата Спиридоновна. Можно было бы и общежитие выбить, но Косте за последние годы изрядно осточертело быть «горошиной в стручке». А съемное жилище, хоть и довольно убогое, создавало иллюзию некоторой «самости», отдельности. Собственный дом, как же! Вот только идти в этот «дом» хотелось с каждым вечером все меньше и меньше…

– Рашпиль?! Вот встреча! Здорово! – Радостный оклик откуда-то сбоку заставил резко обернуться.

Игорь Морозов, с которым Костя, казалось, совсем недавно лежал на соседних шконках – из-за этого их даже считали корешами, – слегка повзрослевший, но все такой же кудрявый и такой же улыбчивый. Он и в колонии улыбался не переставая. Даже когда им наколки на запястьях делали – в один день, – тоже улыбался. Мрачнел, только когда его называли Игорем, не любил. Либо Мороз, либо, что ему особенно почему-то нравилось, Гарик.

– Здорово, Гарик, – сдержанно откликнулся Костя. – Какими судьбами?

– Да я уж давно тут живу. Случайно заехал, случайно женился на местной и завис. – Морозов расхохотался. – Правда, развелись почти сразу, характерами не сошлись. Но я все равно тут завис, вот умора! На стройке работаю. А ты-то как?

Они зашли в пивную и часа три болтали, вроде как «делясь» пережитым. С каждой очередной кружкой рассказы становились все красочнее, составлявшие их основное содержание гроздья буквально виснущих на каждом из приятелей «телок» – все обильнее, а сами «телки» – все шикарнее. Наверное, еще через пару-тройку кружек они начали бы выяснять, кого первого предпочла Софи Лорен… Разобрало даже всегда замкнутого Рашпиля. Почему-то зыбкое необязательное приятельство на «малолетке» отсюда казалось чем-то серьезным, значительным, чуть не самым дорогим, что было в жизни. В конце концов они настолько прониклись радостью «вновь обретенной» дружбы, что решили: жить порознь – Костя у Калистраты Спиридоновны, Гарик в общежитии – совершенно глупо.