— Наутро Фуглер снова явился к завтраку, — сказал Гарольд. — Это был совсем другой человек. Треклятый фюрер предложил мне департамент! Лично! Мой блестящий успех заодно поднял на пару ступенек иерархической лестницы Фуглера, который затеял эти смотрины. Так что мы оба сделались hoch [7] персонами, важными шишками. Теперь следовало изрядно потрудиться, чтобы оправдать оказанное нам высокое доверие. Поскольку данные мне полномочия исходят с самого верха, я должен объехать Берлин и подыскать место для школы. Вскорости из другого департамента придет человек, чтобы обсудить мое жалованье, а рассчитывать я, по словам Фуглера, мог минимум на пятнадцать тысяч долларов в год. Я чуть не упал. Тогда «кадиллак» стоил около тысячи. Пятнадцать — бешеные деньги. Я попал в обойму.

Теперь, когда на кону были школа и огромные деньги, перед ним, продолжал Гарольд, возникла дилемма. Конечно, можно было взять и уехать из Германии. Но это значило бы отмахнуться от денег, которые давали возможность приобрести дом и машину, всерьез задуматься о подружке и законном браке. Сейчас он изо всех сил пытался объяснить мне, что творилось тогда в его душе.

— Мне всегда с трудом давались ответственные решения, — говорил он, — а Гитлер был у власти всего несколько лет, и мы еще не знали всей правды о лагерях, хотя и то, что просачивалось наружу, было довольно страшно. Нет, я себя не оправдываю, но тогда просто не мог напрямую сказать ни «да», ни «нет». Потому что Балканы не Голливуд, а снова колесить по Штатам — об этом даже думать не хотелось.

— Вы хотите сказать, что приняли предложение? — спросил я, улыбаясь в замешательстве.

— Пару дней я ничего не делал, только бродил по городу. Меня не беспокоили. Мои товарищи были в восторге от Берлина, а я все время пытался разобраться в себе. Понимаете, на взгляд праздного прохожего ничего особенного в Берлине не происходило. Он ничем не отличался от Лондона или Парижа, разве что чистотой. Ну, может, военные попадались чуть чаще. — Он посмотрел мне в глаза. — Вот и всё.

— Понятно, — сказал я, хотя Гитлер был слишком уж страшен и омерзителен: у меня в голове не укладывалось, как можно испытывать хоть малейшую симпатию к нему или его городу. Наверное, именно поэтому у меня впервые мелькнула кошмарная мысль: уж не… влюбился ли, часом, Гарольд в это чудовище?

Гарольд смотрел на улицу сквозь витринное стекло. Кажется, он не до конца понимал, какое впечатление должен производить на слушателей его рассказ. Для конца сороковых такой персонаж, как Мей, не был совсем уж необычен. Некоторым — увы, не всем — до сих пор были памятны героические поступки тех, кто боролся с фашизмом в годы войны; на стенах домов на парижских перекрестках устанавливались всё новые памятные доски в честь павших французов-антифашистов — мужчин и женщин, расстрелянных немцами без суда и следствия. Но многие, как, видимо, и мой собеседник, не осознавали сути этих церемоний и их нравственного и политического значения.

— Продолжайте, — сказал я. — Что случилось потом? Это потрясающая история, — заверил его я со всей теплотой, на какую был способен.

Кажется, он немного оттаял.

— Так вот, — сказал он, — четыре или пять дней спустя Фуглер появился снова.

Фуглер по-прежнему сиял. Опять пошли разговоры о том, как и где открыть школу.

— И тогда, — сказал Гаролвд, — он между делом упомянул, что все, кто занимает должностной пост в сфере культуры, обязаны пройти стандартную проверку на расовую чистоту. — На лицо Гарольда вернулась ироническая усмешка. — Нужно было обследоваться, ариец я или нет.

Для этой стандартной процедуры ему предстояло вместе с Фуглером отправиться к профессору Мартину Циглеру.

От такой новости Гарольду стало совсем неуютно.

— Мне трудно объяснить. Я влез в эту историю, хотя и знал, что рано или поздно придется уехать из Германии. Правда, когда и как именно, не знал. Но это обследование меняло дело. Получалось, я все время их обманывал. Они могли спохватиться, объявить меня врагом и что- нибудь со мной сделать, невзирая на американский паспорт. В воздухе запахло грозой.

Но Гарольд не попытался бежать. На мой вопрос «почему?» ответил:

— Сам не знаю. Наверное, просто ждал, что будет дальше. Представьте, я согласился — настолько, не стану отрицать, меня заворожила мысль о деньгах. Хотя… — Он снова смолк, явно неудовлетворенный этим объяснением.

Как бы там ни было, сев в машину Фуглера, он почувствовал себя совершенно незащищенным — именно потому, что Гитлер лично выказал ему внимание и восхищение.

— У меня было такое ощущение, будто… будто он наблюдает за мной, что ли. Может, из-за того, что я видел его вживую, пожал ему руку.

В тоне Гарольда угадывалось, что он чувствовал себя обязанным Гитлеру — своему, как ни крути, предполагаемому благодетелю, которого он ввел в заблуждение.

Сейчас, наблюдая за своим собеседником, я кое-что понял; в душе его, несомненно, царило смятение, и все-таки, как мне показалось, я уловил главное: Гарольда потрясло то, что Гитлер так искренне им восхищался, даже, можно сказать, полюбил его за талант — никто и никогда столь пылких чувств к нему не проявлял. Должно быть, то выступление стало апогеем Гарольдовой творческой карьеры, а может, и жизни, крючком, который он заглотнул и не способен был выплюнуть. В конце концов, он ведь так и не стал знаменитостью и, возможно, ни разу больше не ощутил на своем лице обжигающее тепло того магического света.