Хонг Коп презрительно посмотрел на Лунга.

— Уже давно, — произнес он, — Конфуций научил меня тому, что я смертен.

И, наклонивши трубку над лампой, он вдыхал в себя дым от третьей трубки, — наисовершенной, — не говоря ни слова, не удостаивая даже взглянуть на то, как обрушились скалы, завалили подземный пролив и уничтожили всякую возможность выхода их этого места.

Солнце зашло за горы. На западе потускнел багровый туман. Ночь все заволокла тьмою; и кратер смерти погрузился в черноту.

Челнок слегка покачивался. Хонг Коп не спал. Он продолжал лежать на циновке, положив голову на подушку и поместив около себя трубку. Сначала он не страдал. Правда, он захватил с собой мало опия, но благотворное снадобье тем не менее умиротворило его нервы и кровь. Он мог холодно и свысока смотреть в лицо смерти. Но, когда настал час вечернего куренья, неведомое доселе беспокойство в первый раз закралось в его грудь.

Он не курил. Его душе недоставало опия.

Неопределенная тоска, заглушенные страдания! Жажда томит его. Слюна во рту пересохла. Внезапная усталость скорчила его члены. И сон не хотел снизойти к нему.

И так текли часы.

Муки Хонг Копа усиливались. Кожа у него ныла, как в лихорадке. Невыносимая усталость ломила его тело, и его ясная голова начала мутиться. Пульсация крови стала неправильной. Кровь отлила от головы. Все его внутренние соки иссохли. Многие его органы не функционировали. Смерть приближалась.

Ясная голова замутилась. Сначала от нее отлетела мудрая философия, потом азиатское хладнокровие и благородное горделивое мужество. Прошло немного часов, и Хонг Коп мало отличался от простого крестьянина, который топчется в грязи своего рисового поля.

Наконец в лишенной опия голове начал мутиться рассудок. Уже шестнадцать часов, как Хонг Коп не курил. И злые духи ночи постепенно становились смелее, спускались с гор и с злым смехом приближались к обезоруженному курильщику.

Они приближались нетвердыми шагами. На опустелых откосах гор уже не было видно обезьян. В туманном вязком воздухе не было больше птиц. Не было рыб в мертвых водах. Не было ничего живого, что могло бы спугнуть ужасных духов. Ничего, кроме понурого человека, который валялся в своей плавающей могиле.

И вот они пришли. Жуток был их смех погребальный, и жутки красные зубы их ртов. Устрашающе смотрят на обреченного их белые глаза — глаза вне головы. Голов у них нет. И в похоронном хороводе переплетаются и расплетаются они вокруг челнока, и скрежещут их чешуйчатые крылья.

Обезумевший Хонг Коп чувствует непостижимое прикосновение к своему телу.

И вот отвратительный хоровод их, утратив всякий страх, тесно окружает его. Теплое дыхание гнили проносится перед его лицом. Липкие перепонки их крыльев хлещут его по лицу и покрывают своими складками. В непристойной и ужасающей драке толпятся они кругом, делаясь с каждой секундой все более дерзкими. Совы перекликаются с одного края кратера к другому, и на их крики отзываются все новые духи и спешат на добычу.

Но неожиданно на вершине горы на востоке промелькнула белизна. И, как стая испуганных воронов, рассеялись обессиленные призраки.

Заря? Нет, еще далеко до зари.

Освобожденный от отвратительной стаи, обливаясь потом, заволновался Хонг Коп.

На замаранной нечистыми прикосновениями циновке просвечивает из лохмотьев одежды оскверненное тело, и потрясенное лицо постепенно обретает свою спокойную красоту.

И появившаяся на востоке белизна постепенно спускается до озера и объемлет все великим покоем жизни. Туман скорее стал радужным, чем прозрачным, и луна своими лучами серебрит воду, так как еще далеко до рассвета.

Но откуда же это белое сияние? Оно скользит кругом челнока, еще более светлое под лучами луны. Хонг Коп смутно сознает, что уменьшается жар его лихорадки, что благоухающее дыхание увлажнило его пересохший рот и оживило кровь в жилах.

Чудится, будто это луч, отделившийся от зари и опередивший ее; чудится, что это светоносное дыхание, вечно такое юное, такое чистое, такое нежное, снизошло милосердно к осужденному на смертные муки.

Безуспешно старается Хонг Коп проникнуть своими отяжелевшими глазами через ночной мрак и ощутить реальность чудесного видения; его нервы, лишенные ясновидящего снадобья, не могут более постигать сверхчеловеческого мира.

И вот сон, такой желанный сон, смежил его веки — это чудо, так как курильщик, лишенный опия, никогда не может спать. И вот… закрываются несчастные глаза, измученный мозг успокаивается, умиротворяется. На крыльях золотых слетаются грезы, так непохожие на только что кривлявшихся духов. Над челноком так близко, совсем близко от заснувшего Хонг Копа, словно бабочка, трепещет освободительное сияние. И затем в благотворной тишине, хотя и слабо, слышен шум равномерный и ясный; это капли падают одна за другой в пустой горшок от опия.