Очевидно, служебные обязанности несколько отвлекли Артамона от страсти нежной – физиономия моего дядюшки была уже более вменяема. Я отдал ему тетрадку с «Опасным соседом» и посоветовал не портить более древесной коры, не то ехидный Сурок, несмотря на свою к нему дружбу, сделает его посмешищем всей флотилии.

– Да что Сурок в любви смыслит! – воскликнул Артамон. – Он способен обожать только селериферы и прочую механику! Ты – и то более разумеешь!

Такой комплимент меня несколько разозлил.

– Коли та дурь, что тобой овладела, и есть подлинная любовь, то я ней смыслю еще менее Сурка! Ты же сам утверждал, что все дамы от тебя млеют, что все хорошенькие немочки за тобой хвостом побегут, а сам ведешь себя как кадет, который впервые увидел дамскую ножку!

– Ты понимаешь, Морозка… – тут мой дядюшка несколько замялся. – От красавиц отбою нет, вот те крест! Да только ежели дама сама авансы делает, оно как-то не так… неправильно… не люблю я этого… Как вижу, что на меня из-за веера глядят, или хоть без всякого веера, а просто этак искоса, как они умеют… Веришь ли, готов сорваться и прочь бежать! Вон как от той твоей соседки…

– Но почему? – изумился я.

– Бог меня знает. Не должна она за мной гоняться – и все тут! Это что же, она догонит меня, улестит и в постельку уложит? А я кто тогда? Бревно? Нет же! Такому не бывать! – заорал Артамон и треснул кулаком по скамье, лукошко подскочило, два яблока вылечили и укатились по решетчатому настилу, заменявшему палубу. – Это я за ней бегать должен! Это мне ее умолять следует! Чтобы к ручке притронуться дозволила!.. А ей – упираться и прятаться! Вот тогда так полюблю – мочи нет, как!..

– Погоди, Артошка, погоди!.. А как же тогда твои похождения? Ты же сам для того и снял квартиру, чтобы водить туда хорошеньких немочек!

– Да ну их всех!.. Приходится, сам понимаешь… Как же без этого?.. Ты-то для чего себе немочку завел?.. Выйдешь этак на улицу, глазами на одну, на другую, квартала не пройдешь – ага, есть охотница порезвиться. Ну вот и резвишься, а потом… потом сплошной стыд и срам… так ведь и без этого нельзя-то! Помнишь, как в походе месяцами с корабля не сходили? Думал умом тронусь, спущусь на берег и подвернется столетняя старуха и ее не пожалею! А в душе – хочу такую, чтоб за ней гнаться по всему белому свету, хочу гордую, чтобы нос от меня воротила, а я ее одолел, заставил себя полюбить. Понял, Морозка?

– Ну вот, кажись, и явилась она по твою душу, – пошутил я.

Артамон только вздохнул. Отродясь я не видывал такой скорби на его круглой физиономии.

– Сдается, твоя красавица чересчур шустро бегает, – сказал тогда я. – Держись, Артошка!

– Ты только Сурку не говори, засмеет, – уныло попросил он. – А как быть, коли я такой уродился? У меня кровь горячая, не то что у него…

И я невольно задумался, что же это за штука такая, горячая кровь, до каких лет она сохраняет способность к кипению.

Я, кажется, испытывал такие бурные страсти в восемнадцать лет, во время похода сенявинской эскадры и, разумеется, потому, что выплеснуть эти страсти и успокоиться было совершенно невозможно. На Артамона же накатило в двадцать четыре года. На Сурка, возможно, не накатит уже никогда…

Вечером мы с Бессмертным погрузились на тот самый йол, что доставил нас на Даленхольм. Его командир, на вид ровесник сержанта, покосился на меня, потом поглядел на Бессмертного вопросительно.

– Не волнуйся, Дружинин, а лучше запомни этого молодца в лицо, – сказал сержант. – Может статься, он без меня явится в порт, так ты окажешь мне услугу, коли возьмешь его на йол. Звать его Морозов, мичман Морозов.

– Настоящего мичмана за семь миль видать, – с мнимой уважительностью отвечал Дружинин. – Сущий морской волк – три якоря без хлеба сгрыз!

Я растерялся, как в начале своего плавания на «Твердом», не раз побывав жертвой морских шуток.

– Да будет тебе, – усмехнулся Бессмертный. – Может, он еще почище твоего выучится управляться с парусом.

– Для того с шести лет надобно служить, – без тени улыбки произнес Дружинин. – Я свое судно заставлю менуэт танцевать при любом ветре, и тебе это известно. В двадцать лет такому уже не обучишься, а разве что выполнять поворот оверштаг, не более.

– И кому ты об этом толкуешь? – несколько высокомерно спросил Бессмертный. – Я не мастак плясать даже польский, не говоря уж о контрдансах, но проведу йол по любому водяному лабиринту, если только ширина его будет хоть четыре сажени, а ветер не сорвет к черту паруса.

Это, видать, был давний спор, и я решил не придавать ему значения, тем более, что они заговорили о каких-то особенностях парусины.

Мы прибыли в Ригу вечером. Меня высадили на берег у Московского форштадта, а Бессмертный отправился в порт докладывать, что приказание исполнено и что на Даленхольме царит совершенный артиллерийский порядок. Кроме того, ему нужно было сдать в лазарет гребца с Артамоновой лодки, парня покусала какая-то мелкая крылатая сволочь, отчего все его лицо распухло и покраснело, он едва мог чуть приоткрыть глаза.