– Ну и не вижу в этом ничего смешного! – говорил красный, как рак, Сурков. – Всякое новое изобретение сперва проходит проверку! Почем вам знать, может, через десять лет все будут разъезжать на селериферах! Может, он и лошадей заменит!

Вообразив себе гусарский эскадрон с саблями наголо, летящий в атаку на двухколесных уродах, я опять зашелся смехом.

Сурков все не унимался и предпринял еще несколько попыток, причем последняя была вполне успешной. Он проехал с сотню сажен и остановился сам, более того – сошел с селерифера благопристойно, а не завалился вместе с ним наземь. Тогда только он угомонился и велел своим гребцам убрать двухколесное чудище.

– Поучусь еще немного, а там можно будет и по городу прокатиться! – гордо сказал он.

– Что останется от твоего гузна? – спросил, подходя, Артамон. – Ты месяц сидеть не сможешь, если попробуешь кататься по здешним мостовым. Морозка, мы сегодня ночуем на Малярной улице!

– Ты с ума сбрел! – отвечал я.

– Ничуть. Главное – пробраться тебе туда незаметно. И не родился еще полицейский, который догадается тебя там искать. Мои матросы отнесут туда твой сундучок вместе с кое-каким моим имуществом.

– Ты же собирался заманить к себе хорошенькую немочку! – напомнил Сурков.

– Ее сперва еще нужно отыскать, – загадочно сказал Артамон. – Сегодня мне с хорошенькими не повезло…

После вчерашнего нелепого рейда, пожара и утренних новостей всем, включая Моллера и Шешукова, было не до нас. Лодки благополучно пришли – и ладно, можно перевести дух до ближайшей тревоги. Артамон и Сурков наконец-то озаботились размещением своих команд в казармах Цитадели и в палатках, ходили ругаться насчет бани, в которой матросы и гребцы давно нуждались, и выполняли прочие командирские обязанности. А команды были немалые, на большой канонерской лодке – семьдесят человек, на средней – шестьдесят. Я все диву давался, как Артамон управляется с такой ордой. Насчет Сурка я не сомневался, этот одной своей вредностью экипаж целого фрегата будет в трепете держать.

Поздно вечером Артамон собрал целый отряд носильщиков – шесть человек, каждому дав в руки или на плечо какой-то предмет, сундук или баул, или скатанную шинель, или тюфяк. Эта комедия потребовалась, чтобы провести меня в мою же комнату. Не станет же герр Шмидт считать, сколько матросов вошло и сколько вышло. О том, как мне оттуда выбираться, мой глубокомысленный дядюшка конечно же не подумал. А мне так хотелось наконец-то лечь и как следует выспаться, что я тоже этим не озаботился.

Мы прошли по Малярной улице уже в полумраке. Мне все равно было крепко не по себе – хотя я знал, что в это время порядочные бюргеры уже в постелях, но мало ли кто вдруг высунется в окошко, да и частный пристав герр Вейде мог устроить какую-нибудь ловушку, полагая, что я приду за своим имуществом. Но мне повезло, хозяева оставили входную дверь открытой, и я оказался в своей комнате, которую фрау Шмидт уже приготовила для двух постояльцев. Кроме постели, там стоял топчан, покрытый тюфяками, застеленный чистейшим бельем и поверх оного – голубеньким покрывальцем, отделанным толстенькими кружавчиками домашней работы. Меня всегда поражало, сколько времени немки уделяют вязанию.

Артамон отпустил матросов, и мы остались втроем среди бестолково расставленного багажа.

– Ну, давай разбираться, что же произошло в ту ночь, когда убили твою красавицу, – сказал мой дядюшка. – Ты покажешь, где обнаружил ее, как она лежала. Но сперва расскажи внятно, как вы с ней встречались, какие знаки друг другу подавали. Я хочу понять, почему она прибежала к тебе ночью и получила удар ножом.

Я подвел друзей моих к окошку.

– Вот двор ювелира Штейнфельда, – показал я. – Вот окно Анхен. Она, глядя вверх, могла видеть, есть ли свет в моем окне, и тогда перебегала через двор.

Сурков высунулся, чтобы понять, как именно шла Анхен. Проход там был прост, два дома имели общий двор. Главное – идя, приходилось пригибаться, чтобы не быть замеченной из окон первого этажа, а потом сажени полторы пробежать и юркнуть в дверь.

– Зимой ей даже не было нужды тепло одеваться, – добавил я, – она просто накидывала шаль.

– Может ли быть, что твой злодей забрался к тебе в комнату и зажег свечу? – спросил Артамон. – Или же злодейка?

– Ключей от комнаты по меньшей мере два. Один у меня, второй у фрау Шмидт, которая приходит ко мне прибираться. Я допускаю, что есть и третий…

– Легко ли стянуть у твоей фрау Шмидт ключ, чтобы сделать копию? – продолжал допытываться дядюшка, а племянник мой Сурков достал перочинный ножик и стал ковырять им в замочной скважине.

– Прекрати, не то совсем сломаешь замок, – предостерег я.

– Я полагаю, человек, который нанимается Филимоновым, чтобы сплести вокруг его жены интригу, умеет и отмычкой пользоваться, – отвечал Сурок. – Гляньте, есть язычок – нет язычка, есть язычок – нет язычка! К тебе слишком легко залезть, Морозка. Твой ключ – одна видимость.

– Ах, черт, – пробормотал я. – Вот это новость…

– Остается только один вопрос: как мусью Луи, обогнав тебя, забрался в дом. Как он выманил Анхен – понятно, – сказал Артамон.

– Кто? – хором спросили мы с Сурком.

– Мусью Луи. Как же его еще называть? Тем более что он почти не притворяется женщиной, а расхаживает в одежде, свойственной своему полу.

Артамон был так убежден, что камеристка Натали – переодетый мужчина, что уже отказался звать его женским именем. Мы согласились, и «Луизы» более в наших разговорах не было.