Реб Дов-Бер знал, что если он еще может надеяться на кого-то, чтобы тот поехал искать для него местечко, то только на Янкла-полтавчанина.

Группа собралась после вечерней молитвы во внутренней комнате синагоги. Каждый знал, что это долгая история, разговор затянется до рассвета. Во главе стола сели реб Дов-Бер-березинец и Зундл-конотопец, первый в качестве главы группы, а второй для поддержки. По обе стороны длинного стола сидели ученики, а напротив реб Дов-Бера и Зундла — реб Цемах Атлас. Желтовато-пыльный свет электрической лампы над головами играл на кожаных корешках книг в шкафах. В этом таинственном золотистом свете загадочными и задумчивыми делались заросшие лица погруженных в молчание собравшихся. Так заведено, что перед началом беседы о мусаре некоторое время вообще не разговаривают, чтобы избавиться от мыслей о материальном и погрузиться в думы о возвышенном.

Глава группы и сидевший рядом с ним Зундл-конотопец энергично раскачивались в разные стороны. Когда реб Дов-Бер-березинец наклонялся вперед и упирался грудью в край стола, Зундл-конотопец откидывался назад. Их тени на противоположной стене копировали их движения и выглядели как два великана на качелях, поспорившие, кто из них качнется выше в небо. Реб Дов-Бер сердито смотрел на ешиботников, не желавших сидеть с больным товарищем да еще и отказывающихся отправиться в путь, чтобы создать новое место изучения Торы. Им жаль оставлять мягкие кровати и регулярную трапезу. Про Реувена Ратнера говорят, что он всегда был готов одним из первых отправиться на доброе дело, но в последнее время пребывает во мраке, потому что ему не удается найти для себя хорошей партии. «Что он себе ищет, невесту на высоких каблуках? Пусть возьмет служанку! И вообще, куда ему торопиться, куда он опоздает? Опоздает получить неприятности, которые приносят жена и дети?» — смеялся про себя реб Дов-Бер и думал, что Зундл-конотопец умнее всех, потому что еще не женился. А вот Шимшонл-купишкинец, не в обиду будь сказано, глупец. Он все время только и читает молитвенник, так откуда же ему найти время на выполнение заповедей, касающихся отношений между человеком и ближним? Его прежний наставник Цемах-ломжинец оставил его посреди пути, вот он и забрел на кладбище.

Взгляд реб Дов-Бера упал на Хайкла-виленчанина и стал еще более хмурым. Этот виленчанин толком не занимается ни изучением Торы, ни мусаром. Он все время только и разговаривает с ешиботниками и смотрит, беспрерывно смотрит по сторонам. Куда он смотрит и что видит? Его валкеникский глава ешивы реб Цемах все еще радуется ему, считая каким-то аристократом, потому что тот ученик Махазе-Аврома. «А я в нем ничего не вижу! Я бы его выгнал!» — реб Дов-Бер скрутил свою бородку в жесткую остроконечную косичку, взгляд его сделался колючим.

Этот виленчанин разговаривает на языке Новогрудка, но в его речах слышится ересь. Ею несет от него, как от торговца рыбой несет селедкой, даже когда он одет в свой субботний костюм. Единственный здесь еврей, находящийся на достаточно высоком уровне духовности, — это Янкл-полтавчанин, хотя он действительно способен на дикие выходки, как в свое время его прежний наставник Цемах-ломжинец. Реб Дов-Бер не знал, как вырваться из молчания, оплетавшего его, как будто он в реке попал в место, заросшее водорослями так, что невозможно ни пойти, ни поплыть. Наконец он повернулся к человеку, на которого он вообще не хотел смотреть, к пултускому [148] хасиду.

Глава ешивы из Наревки считал, что мусар и хасидизм вместе подобны какой-то двуликой тени на стене или двуглавому орлу русского императора. Он испытывал к пултускому хасиду особую антипатию. Почему пейсы выпрыгивают из-под его шапочки, как два босоногих нееврейских мальчишки? Почему он носит такие начищенные сапожки? Это не случайно. Если в голове находится место для начищенных сапожек, в ней не остается места для служения Господу. Когда собравшиеся на кухне произносят за едой слова Торы, чтобы их убогая трапеза не была подобна жертвоприношению язычников [149] , пултуский хасид жует в спешке, не поднимая головы от тарелки, как осел от мешка с ячменем, пока не слопает всё. Точно так же он и изучает Тору. Он проглатывает Гемору без комментариев, размахивает обеими руками, как ветряная мельница лопастями, закручивает какое-нибудь замысловатое толкование и пускает пыль в глаза. Всё в нем — сплошная пелена для одурачивания. Ешиботники стоят, читают будничную молитву «Шмоне эсре», пять минут, десять минут. Пултуский хасид стоит либо секунду, либо полчаса. И чем сильнее он раскачивается в молитве, тем меньше его сердце нацелено на нее. Это и слепому видно. Вот и теперь он богобоязненно раскачивается, но, сколько бы он ни делал набожного лица, сколько бы ни ойкал, заметно, что он думает о другом. Его занимает то, что он получает денег меньше, чем другие. Его обижает, что на кухне за едой ему дают, по его мнению, меньший кусок мяса. Его злит, что ему не предоставили для постоя ту квартиру, которую он хотел, а в синагоге дали самый темный угол. Только одна вещь его не раздражала — то, что его не заставляли сидеть на групповых беседах. Вдруг Зундл-конотопец загнал его во внутреннюю комнату, как загоняют курицу в хибарку к резнику. Все знали, что именно так он, пултуский хасид, и думает. Он ведь перед всей синагогой недвусмысленно заявил, что в группе мусарников ешиботников проверяют так же, как раввин разрывает ногтями кишки забитой птицы, чтобы проверить, кошерна ли она. Реб Дов-Бер неожиданно закричал безо всяких предисловий, словно пробуя голос:

— Я слыхал, будто вы, пултусчанин, говорили, что у мусарников мрачное настроение разрастается, как волосы под мышками. И вот я вас спрашиваю, что это на вас напало такое веселье?

— Кто, я?! — воскликнул пултуский хасид, хватаясь обеими руками за сердце. — Я этого никогда не говорил.

— А почему вы все время ссоритесь с оршанином и с бобруйчанином из-за места? Не место украшает человека, а человек — место [150] , — гаркнул на него Зундл-конотопец.

— Кто, я?! Это мое постоянное место, — заморгал пултуский хасид и обиженно оглянулся, пытаясь понять, чем он заслужил, что именно из него делают козла отпущения.

Он рассказал длинную историю о том, как оршанин пихал его, и ему пришлось пихнуть бобруйчанина, а бобруйчанин пихнул его в ответ. Поэтому ему пришлось пихнуть в ответ оршанина…

— Не желаем этого слушать! Именно потому, что это ваше постоянное место, вы должны были уступить. Не забирать у ближнего — мало, на этом и стоит Тора, «не грабительствуй» [151] , — крикнул конотопец.

Глава ешивы из Наревки с маленькой бородкой и большими глазами, взгляд которых был похож на удар ножа, крикнул еще громче:

— Тут вам не хасидская молельня, где бросаются мокрыми полотенцами, а мальчишки обращаются к старикам на «ты». Тут Новогрудок!

Хасид подскочил, начал кипятиться и доказывать, что ни в чем не виноват. Прежде чем он успел выпутаться, реб Дов-Бер Лифшиц снова качнулся и снова поразил его словом, как охотник, скачущий на коне и сбивающий стрелой птицу на лету: