— Мы ненадолго, хозяйка. Мы скоро уйдем.

Тукяз вышла за ворота.

— Зачем ты так говоришь, ханум? За ночлег я денег не возьму. Живи сколько хочешь…

Алтуховы ночевали в домике Тукяз Мамедовой. Обнявшись, уже уснули на кошме Лейли и Лиза, уже тихо всхрапывала уставшая Дарья Михайловна, а молодые женщины не спали. Они долго сидели у стола, долго чесали волосы и все говорили. Агафья успела узнать, что муж Тукяз Касум Мамедов пишет ей письма, что маленькая Тукяз родом из Шемахи и что здесь у нее, кроме дочки Лейли, никого нет. Медленно заплетая русую косу, Агафья рассказала, что ее Алексей на фронте с первого дня войны, что до войны он работал пчеловодом на опытной станции, а сейчас стал истребителем танков и что здоровье у него не ахти какое.

— Хорошо вы жили, Гаша-ханум? — спросила Тукяз.

— Мы хорошо жили, — помедлив, ответила Агафья, — дружно жили.

И с чисто женской аккуратностью стала рассказывать, сколько разного домашнего добра ей пришлось оставить в Херсоне. Она по-хозяйски медленно перечисляла мужнины пальто и костюмы, стеганные ватные одеяла, шкафы, столы и стулья, коврики, посуду, белье. Не забыла даже кадушку с огурцами и семнадцать штук уток.

Черноглазая Тукяз внимательно слушала Агафью, соболезнующе покачивала головой и жалостно причмокивала губами. Она понимала, почему Агафья с такой затаенной болью и так подробно перечисляет все свои пропавшие вещи, и знала, что за каждую вещь — и за дубовый столик, и за скатерть с вышитыми углами, и за эмалированный бачок для выварки белья — плачены нажитые трудом деньги, и это было самым главным, что все эти вещи составляли тот свой, годами обжитый домашний мир, в котором жила семья Алтуховых, мир, с которым очень больно и тяжело было расставаться.

— Проклятые немцы! — горячо сказала Тукяз. — Разорили дома, людей погубили.

— И вот я не знаю, милая, что теперь делать, — тихо сказала Агафья, — говорят, немцы заняли Пятигорск.

Женщины задумались и долго молчали. На кошме, прижавшись друг к другу, спали девочки, тихонько всхрапывала старуха. Было жарко. Жестяная лампа скудно освещала низкую комнатку: бутылки на окнах, край шкафа, фотографии на стене. Женщины думали каждая о своем, вспоминали мужей, мучительно искали ответ на страшный вопрос: «Что же делать?» и не знали, что делать, куда идти, у кого просить помощи.

— Понимаешь, милая, — вздохнула Агафья, — больно много людей тронулось с места. Затеряешься в них, как песчинка в море. А кому я нужна тут в чужом городе и что я умею делать? Ничего не умею. Жила вот, как ты живешь, хозяйка жила: готовила, стирала, обшивала свою семью, за хозяйством смотрела…

— Ложись спать, ханум, — сказала Тукяз, — Советская власть у нас везде одна: и в Херсоне и в Баку. Не дадут нам с голоду умереть…

Так Алтуховы остались в семье Тукяз Мамедовой. Шли дни. Агафья слышала, что где-то на Тереке немцев остановили и что там идут жестокие бои. Уже на пристани стало меньше народа: часть людей переправилась за Каспий, часть разъехалась по районам. Тукяз дали место уборщицы в товарной конторе, при которой когда-то работал ее муж Касум. Дарья Михайловна хозяйничала дома. Девочки ходили в школу. Только Агафья не смогла пристроиться. Ей несколько раз удавалось брать работу на дом: она вышивала платки и полотенца, шила детские платья. Однажды она пошла в пошивочную мастерскую, где шили шинели, но там ей сказали, что в мастерской работает много эвакуированных женщин и сейчас пока люди не нужны.

Стояли теплые осенние дни. Иногда Агафья, взяв вышивку уходила из дому. Она медленно шла по узким нагорным улочкам, смотрела на высокие каменные ограды и приземистые домики, удивлялась тому, что в маленьких дворах не было видно ни одного деревца — только глина да камень. Это были улицы старого Баку, глухие переулки древней крепости, суровые, дикие места.

Потом она поднималась по каменной лестнице в парк. Оттуда хорошо были видны изгибы бухты, коричневые крыши домов. И над всем этим: над морем, над пароходами и катерами, над огромным городом — совсем рядом с Агафьей, высился Киров, бронзовый гигант на гранитном пьедестале, человек с гордо поднятой головой, с рукой, взнесенной к небу.

Сидя в парке, Агафья вспоминала Алексея, и то, что он четвертый месяц не отвечал на письма, наполняло ее смятением и тревогой. Так она стала приучать себя к мысли о большом несчастье и настолько привыкла к ожиданию этого несчастья, что извещение о гибели Алексея уже не казалось бы ей неожиданным. Однако несчастье пришло совсем с другой стороны. В один из ветровых декабрьских дней заболела Лиза. Красная от жара, с воспаленными глазами, она металась в постели, жалобно звала Агафью и тихонько стонала. Утром врач сказал, что у Лизы брюшной тиф и что нужна строжайшая диета.

Это были самые тяжелые дни. Агафья часами сидела неподвижно над постелью дочери и слушала горячечный бред Лизы. Лиза вспоминала отца, яблоню под окном, куклу в голубом платье. Агафья не плакала, только до крови кусала губы. Заплакала она вечером, когда Тукяз, подоив козу, внесла в комнату кувшин молока, разлила молоко в две кружки, одну поставила на табурете у Лизиной кровати, а другую протянула Лейли:

— Пей.

Смуглая, похожая на мать Лейли упрямо сдвинула брови.

— Я не буду пить. Отдай мое молоко Лизе. И потом, мама, молоко нужно кипятить.

Агафья, всхлипывая, подошла к Лейли, прижала к себе ее худое тело и, целуя, прошептала:

— Доченька моя хорошая.

— Ты не плачь, — серьезно сказала Лейли, — я уже послала письмо дяде Мир-Джафару, он нам поможет.

— Кто нам поможет? — угрюмо отозвалась Дарья Михайловна. — Никому мы не нужны. Я вот как осталась солдаткой в четырнадцатом году, так надела суму на плечо и пошла по дорогам просить христа ради.

Через четыре дня Лизе стало лучше, но ее нужно было кормить, а у Агафьи не было ни денег, ни вещей, которые можно было бы продать. Тукяз уже снесла на рынок два своих платья и скатерть. По вечерам женщины сидели молчаливые, печальные, отдаваясь своим невеселым думам.