Ха, «старым» этого парня можно будет назвать лет через двадцать, не раньше. Здоровый лоб — я не часто встречаю людей выше себя.

— Ринглус, — бросил я, отыгрывая роль.

— Да, мой лорд! — коротышка засуетился вокруг громилы. — Я имею счастье видеть прославленного Питера Шепарда? У моего господина к вам деловое предложение, которое касается вот этого милого юноши…

Я оставил переговоры полностью на откуп монгрелу. Как показали события последних дней, договариваться с сутенерами, ворьем и прочими отбросами Ринглус умел куда лучше меня.

Мальчишка все еще лежал на песке и смотрел снизу вверх — настороженно и зло. Сальные, нестриженые волосы спадали на чумазое лицо. Тощий, мосластый — сплошные локти и коленки. И ребра под кожей можно посчитать даже издали.

— Вставай.

— Зачем? — в высоком голосе прятался вызов.

Я ухватил его за плечо, принуждая подняться, и он охнул от боли.

— Затем, что ты — моя собственность. Я тебя купил… — я покосился на яростно спорящего с громилой Ринглуса и поправился, — куплю. Через десять минут. *

Его звали Зигфрид. Слишком грозное имя для такого заморенного щенка. Фэйри на три четверти. Мать — монгрел без особых способностей, отец — фэйри из клана Седых Волков. Мальчишке достался талант отца к обороту. Можно сказать, «повезло» — он превращался в по-настоящему жуткую тварь. Сильную, быструю, способную мгновенно залечивать раны.

Везение было с изрядным душком — обернувшись, Зигфрид терял себя. Не способный контролировать свою дикую половину, он целиком превращался в монстра, единственным желанием которого были кровь и убийство.

Седые Волки — ребята суровые и помешанные на самоконтроле — убивали таких еще в детстве. Как только выяснялось, что детеныш безнадежен и не способен сдержать зверя в себе.

Мальчишку спасло все то же сомнительное, гнилое везение. Талант проявил себя поздно, куда поздней, чем у чистокровных собратьев.

Все эти факты, щедро присыпанные душераздирающими подробностями, мое новое приобретение поведало уже на кухне, давясь и чавкая, в попытках запихать в себя как можно больше еды.

Рубище, которое сквалыга Пит Шепард выдал мальчишке, я велел сжечь, как только мы переступили порог. И сразу же направил щенка в ванную. Чистый он выглядел почти прилично. Капли воды падали с мокрых волос, скатывались по худой, в цыпках, шее под ворот слишком большой для мальчишки рубахи.

Отмытые от серой грязи патлы оказались темно-каштанового цвета, на теле обнаружилось с десяток застарелых отметин от кнута и множество синяков и ссадин, а при виде еды у мальчишки сделались такие безумные глаза, что я бы поостерегся становиться между ним и зажаренным на вертеле поросенком.

— Обожрешься — стошнит, — предупредил я его, но он не внял.

Рассказывал Зигфрид профессионально: умело давил на жалость, но не переигрывал. То шмыгал носом и делал умильные большие глаза, то переходил на трагический шепот или хриплый крик. Трясущиеся от жадности руки в потеках жира и ярость, с которой мальчишка впивался в мясо, только работали на образ несчастного сиротинушки.

Впечатляющее вышло выступление. Глаза Франчески подозрительно блестели, и даже Тильда с Ринглусом притихли, слушая, как Зигфрид вспоминает свое тяжелое детство.

Прерывающимся от рыданий голосом невинное дитя поведало, как почти год выживало на стыке Изнанки и человеческого мира. Как способность оборачиваться чудовищем становилась то подспорьем, то проклятьем в борьбе за место под солнцем.

Дальше шла душераздирающая история встречи с культистами. Плен, издевательства и тайная продажа на Арену.

На Арене Зигфрид (а точнее Камбрийский монстр — под этим именем его звериная половина фигурировала на афишах и в списках букмекеров) поначалу прижился. Тварь, в которую он превращался, с одинаковой легкостью рвала на части хищных зверей и вооруженных гладиаторов. Толпа ревела и бушевала в восторге от кровавого зрелища. Но новизна прошла, и постоянные победы приелись зрителям. Тогда распорядитель и решил, что пора научить мальчишку сдерживать свои кровожадные порывы.

— А я не могу так, — зашмыгал носом детеныш. — Я, кады оборачиваюсь, опосля ничего не помню. Ничегошеньки.

— Не помнишь или не хочешь помнить? — насмешливо спросил я, заслужив полный молчаливой укоризны взгляд со стороны Франчески.

Сеньорита любит жалеть убогих.

— Не помню, — буркнул Зигфрид. И отодвинулся подальше.

В самый угол.

— Какая удобная разновидность беспамятства. Отпускаешь погулять свою тень и ни за что потом не отвечаешь.

Безошибочным чутьем дикого зверька этот стервец выделил из четверых взрослых рядом самого жалостливого. Выразительно посмотрел на сеньориту и всхлипнул.