Впоследствии не только Его враги пытались отвлечь Его от этого пути. По меньшей мере в трех местах заметны влияния из Его собственного окружения, которые хотели свести Его с раз навсегда принятого пути, ведущего Его к Страстям. Уже в Капернауме они начались тайным противодействием Его собственных последователей (Мк. 3, 21 и след.). Эти стремления сгустились в определенном протесте Петра у Кесарии Филипповой: «Будь милостив к Себе, Господи! да не будет этого с Тобою!» (Мф. 16, 22). Они привели в конце концов к тому, что отпала масса Его учеников, когда Иисус заговорил о еде Своего тела и питии Своей крови (Ин. 6, 57). «С того времени многие из учеников Его отошли от Него и уже не ходили с Ним» (Ин. 6, 66). Но Иисус продолжал идти своим путем, решившись, если нужно, идти совершенно один, в полном одиночестве. В этом пункте у Него не было ни одного успокоительного слова для учеников, — один только острый сжатый вопрос: «Не хотите ли и вы отойти от Меня?»

Вот Иисус — с ясной волей, с целеустремленным делом. Во всей Его общественной жизни нельзя найти ни одного мгновения, когда бы Он раздумывал, колеблясь в нерешительности, или тем более взял бы обратно хоть одно Свое слово, отказался бы хоть от одного Своего действия. И от Своих учеников Он желает такой же твердой, целеустремленной воли. «Возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия» (Лк. 9, 62) «Кто из вас, желая построить башню, не сядет прежде и не вычислит издержек?» (Лк. 14, 28). «Какой царь, идя на войну против другого, не сядет и не посоветуется прежде, силен ли он... противостать идущему на него?» (Лк. 14, 31). Это Его собственный личный образ действий, который Он хочет вкоренить в души учеников. Необдуманно-поспешная деятельность, неуверенные колебания или тем более соглашательство, поиски компромиссов Ему совершенно чужды. Его существо и жизнь, это «да!» или «нет!», и ничего другого. Иисус всегда целен, всегда готов, так как Он никогда не говорит и не действует иначе, как в цельном, светлом сознании и с полнотой сильной жизненной воли. Потому Он и только Он один имеет право повелевать; «Да будет слово ваше: да, да; нет. нет; а что сверх того, то от лукавого» (Мф. 5, 37). Его существо и жизнь есть полное единство, законченность, светлость, изначальная ясность и правда. Он в такой степени был отмечен подлинностью, правдой, прямотой и силой, что даже Его враги не могли избавиться от этого впечатления. «Учитель, мы знаем, что Ты справедлив и не заботишься об угождении кому-либо» (Мк. 12, 14).

Эта сжатая, на своей цели сконцентрированная воля, эта ипостазированная инициативность и энергия делали Иисуса прирожденным вождем. Он призывает Симона и Андрея, и те сейчас же оставляют свои сети (Мк. 1, 16 слл.). Он призывает Иакова и Иоанна, и они оставляют отца своего вместе с работниками (Мк. 1, 20). Он гонит торгующих из преддворья храма, и никто не осмеливается сопротивляться. Он — прирожденный повелитель, царственный образ.

Ученики чувствовали это. Отсюда их боязливая почтительность перед Учителем, сильное чувство расстояния, на котором они держатся от Него и считают должным держаться. Евангелисты постоянно отмечают, как они изумлялись, как ужасались Его речами и поступками (Мк. 9, 6; 6, 51; 4, 41; 10, 24. 26) и не осмеливались говорить с Ним (Мк. 9, 32). Марк описывает начало путешествия Иисуса в Иерусалим на смерть замечательными словами: «Иисус шел впереди их, а они ужасались и, следуя за Ним, были в страхе» (10, 32).

Эта трепетная боязливость сковывала и народные массы. «И они боялись» — это было первое, изначальное чувство, которое возникало у них при виде Иисуса (Мк. 5, 15, 33, 42; 19, 15). Он не был как один из них. Он не был также похож ни на одного из их вождей, как книжники и фарисеи. Он был как власть имущий. Так сильно было это впечатление превосходства, чрезвычайного мужества в облике Иисуса, что люди обращались к высшим им известным образам и именам, чтобы выразить его: «Креститель Он? Илия? Иеремия или один из пророков?» (Мф. 16, 14).

Иисус не был экстатиком подобно Магомету или подобно также св. Павлу. Магомет значительную часть своей жизни провел в сомнамбулическом состоянии. Павел с радостной гордостью описывает свои экстатические состояния, когда он был восхищен до третьего неба и слышал неизреченные слова (2 Кор. 12, 2 слл.). Ничего подобного мы не узнаем об Иисусе. Как ни высоко ставила первохристианская община экстатические дары, видения, дар языков, пророчества; как ни решительно Павел запрещал приглушать это духовное цветение (1 Фес. 5, 10), и как в этом ни видели явления духа и силы (1 Кор. 2, 4), — об Иисусе никогда не рассказывалось ничего столь странно-возвышенного, и это — ясное и решительное доказательство того, что в жизни Иисуса видения, молитвы и речи экстатического характера действительно никогда не имели места.

Кстати, это также ясное и решительное доказательство того, что первохристианской общине было совершенно чуждо стремление свои собственные идеалы искусственно переносить на Иисуса и Его образ рисовать собственными красками.

Правда, был час жизни Иисуса, когда Его облик выступил из теневой и мглистой области земного, когда Его одежды засветились блистающей белизной, как „на земле белильщик не может выбелить» (Мк. 9, 3), и когда восхищенным глазам учеников явились Илия и Моисей, говорившие с Иисусом. Но здесь идет речь не о внутреннем восхищении, не об уходе духа Иисуса в иной мир, не об экстазе в собственном смысле, но о сверхземном просветлении Его внешнего облика. Это было предвосхищением чуда воскресения, это было делом божественной силы, которое должно было помочь ученикам преодолеть непосредственно предстоявшие тяжелые часы страданий Иисуса. Это было откровение не в субъективном, но в объективном смысле. Мы ничего не узнаем при этом о внутренних процессах в сознании Иисуса. Если говорить об экстазе, то он имел место не у Иисуса, а у Его учеников, и прежде всего у Петра, у которого этот неожиданный прорыв божественного в Иисусе вызвал восторженный возглас: «Равви, хорошо нам здесь; сделаем три кущи» (Мк. 9, 5), «ибо не знал, что сказать, потому что они были в страхе» (Мк. 9, 6).

Нет более превратного понимания Иисуса, как брать в отдельности его бессмертную весть о любви, самое возвышенное и самое нежное, что было когда-либо сказано человеком, особенно его слова: «Любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас» (Лк. 6, 27; Мф. 5, 44) и, отрывая это от Его духовности и Его установок в целом, в этой изолированности, принимать все это за героические, но эксцентричные, переступающие всякую меру, невозможные требования Его человеколюбивой души, за учение человека, который, как выразился однажды Ницше, «выше всех взлетел и прекраснее всех заблудился».

Благовествование Иисуса о любви, и именно оно, укладывается в его чувство действительности, близкое к жизни. Оно может быть правильно понято и истолковано только отсюда.

Его любовь к людям ни в каком случае не мечтательная, идеализирующая любовь. Она ни в каком случае не простой культ человечности. Иисус, наоборот, видит человечество во всей его сомнительности и слабости. Оно для Него «злой и прелюбодейный род» (Мф. 16, 4). Те галилеяне, кровь которых пролил Пилат, и те 18 несчастных, которые были убиты при падении Силоамской башни, «не были виновнее всех, живущих в Иерусалиме» (Лк. 13, 4). Он видит таким образом весь Иерусалим под грехом. Даже там, где самообман был бы наиболее понятен — по отношению к собственным ученикам, от Него ничуть не ускользает ущербленность, извращенность их существа, настолько, что временами ему трудно оставаться с ними (Мк. 9, 18; 8, 17, 18; 8, 13 и 18; 7, 18). Даже в самом доверенном из своих учеников, в Петре, он замечает нечто злокачественное, даже дьявольское (Мф. 16, 23). Хотя Он никогда с такою выразительностью, как например святой Павел, не говорит о первородном грехе, Он тем не менее видит, как в человеке действует слишком человеческое и ниже, чем человеческое, и он говорит, как нечто само собою разумеющееся, что все его слушатели «злы» (Мф. 7, 11). У Него ясный глаз (Мф. 11, 16 слл.) и на слабости детей, которых Он очень любит, на их капризность, своеволие и поверхностную игривость. В их детскости отражается, с Его точки зрения, вся духовная незрелость Его времени. Потому его первое слово, сказанное человечеству, было словом о покаянии: «покайтесь» (Мф. 4, 17). Нельзя об этом умалчивать: в любви Иисуса к людям есть легкая сдержанность, даже временами сдержанное неудовольствие и отталкивание.