С первого до последнего дня он жил поэзией. Главные поэмы написаны им на склоне лет. В них сказывается апологетическое устремление доказать, что христианская культура по своим возможностям ничуть не ниже языческой. К тому же гностики ввели в обычай перелагать вероучение стихами, безнадежно его при этом огрубляя. Арий сочинил целую стихотворную рапсодию с изложением своей доктрины под названием «Талия». Александрийские грузчики, моряки и торговцы распевали его стишки на улицах.

ПОЭТ–ХРИСТИАНИН

Григорий, в свою очередь, написал тридцать восемь догматических поэм, изъясняющих великие истины веры. Особенно ему удались поэмы нравственного содержания. В них он передает тончайшие чувства, повествует о своих радостях, заблуждениях, разочарованиях. Это пространные поэтические медитации. Самая длинная поэма, «Pro vita sua», насчитывает 1949 ямбических стихов. Эта автобиография, обнажающая сокровенную жизнь беспокойного сердца, столь выразительна и проникновенна, что напрашивается сравнение с Августином.

Григорий стремится обновить поэтическую форму (в ту эпоху писались чаще всего вялые, манерные, неодухотворенные стихи), в душевных переживаниях христианина он находит новый источник лирического вдохновения.

Вчера, угнетенный тоской,

один, удалившись от всех,

сидел я в тенистом лесу,

надрываясь сердечною болью.

Мне неведомо, отчего

к облегченью моих скорбей

служат безмолвные речи

к сердцу и в сердце моем.

Ветерок подпевал неумолчным птицам,

и лиственный кров источал душистый покой,

сладостный для сокрушенного сердца.

И тяжелила меня многотрудная боль

бременем, еле посильным.

Буколические мотивы поэт часто заимствует у Гомера и Феокрита, но это лишь обрамление. Душа его впитывает теплое сияние античности, ощущает трепет, пронизавший древний мир со времен Эврипида, вопросы коего о жизни и смерти остались безответными. Григорий внял им и отозвался христианским упованием.

Коль по исходе отсюда

приемлет меня бытие без конца и границ,

как нам речено,

скажи, разве в жизни нашей не смерть

и разве не в смерти мы обретаем жизнь

вопреки помышленьям твоим?

Раздираемый противоречиями, Григорий противополагает свою веру и свой опыт, красоту Образа и отражения Господня и мрак, замутняющий его. «В душе и в мире, о сколько борений, искажающих красоту Твоего божественного образа!» Назианзин всю жизнь был чувствителен до подавленности и глубоко переживал расщепление человеческой жизни между внутренним видением и действительностью, между возвышением души и вялостью плоти, между живостию духа и тягостию тела: сердце его было разверстой незаживающей раной.

Он ощущал — и описал нам — и порыв к нетленному блаженству, и непрочность земного, ускользающего от нас счастья. «Итак, ведаем сами и величие, и низость нашу, ибо мы вместе земные и небесные, тленные и бессмертные, наследники огня и света и порождения мрака, и дается нам по выбору нашему» (Проп., 14, 7).

Сильнее всего Григорий жаждал сближения с Богом, единения с Ним. И по мере сближения все яснее становилась непомерность разделяющего расстояния. «Ты зовешь, Ты призываешь, и я устремляюсь к Тебе», — и чем ближе сияние славы Божьей, тем мучительнее ощущение собственной немощи.

В поэзии его то и дело сквозит молитвенный, псалмопевческий настрой: он взыскует и страдает. Все события жизни Григория, вплоть до самых незначительных, обостряли его чувствительность, раздвигали воображение. В одном из константинопольских поучений он уподобил свое душевное смятение морской стихии.

Хрупкое здоровье к старости еще ухудшилось, и терзания стали неимоверными: жажда Богообщения и тяжкая немощь плоти усугубились возрастными хворями, бесовскими наваждениями, сознанием своей греховности. Однако старческое уныние неизменно преодолевалось озарением, христианским упованием. «Любовь пересиливает все», как сказала Жанна д'Арк на костре.

Поэзия Григория — не просто трагедия болезненной чувствительности, но драма совмещения жизни и веры. Поэзия была не ответвлением его жизни, а ее излиянием и разрешением, продолжала и дополняла его богословские умозрения. Для него, как и для Августина, богословие сливалось с молитвой, зреющей в глубинах жизненного опыта. Созерцание христианских таинств завершается великолепной поэтической строкой: «О пресвятая Троица, свод жизни моей». Его богословский путь — через очищение к возвышающему созерцанию; все пространство духовного поиска представлено в его поучениях и в его поэмах, и все это — история его собственной жизни. Совершенно очевидна органичность его богословия, где размышление неотделимо от очищения. Богословие для него — обнаружение священных тайн и божественной мудрости, целиком облекающих человеческую жизнь.