Церковь — это национальная формация, живое тело народа. Только Католическая Церковь является наднациональной — так исторически сложилось. Апостол Павел очень хорошо говорит, что в Церкви нет ни эллина, ни иудея, ни раба, ни свободного, но — при условии, что у всех один Христос. То есть, если человечество сумеет преодолеть свои пристрастия, свои человеческие интересы, подчинив их одной высокой идее, тогда, действительно, нет никакого различия между городом M и городом N, между гражданином X и гражданином Y, но если при этом каждый думает, что свои интересы ему все–таки дороже, здесь возникает очень много различий мировоззренческих. Таким образом, этнический фактор в религии имеет большое значение. К примеру, сирийцы и по своему характеру, и по своим обычаям, по всей предшествовавшей сложившейся культуре отличались от египтян. Даже сирийские монахи отличались от египетских. Сирийские богословы, — а это была блестящая плеяда антично образованных христианских писателей, — делали акцент на одних вопросах христианской веры, александрийские — на других. То, что они находились в одной системе Византийской империи, дисциплинировало, всегда мог явиться некий военный чин и в приказном порядке завершить спор. Тем не менее споры не прекращались. [127]

На грани катастрофы Восточная Церковь была в IV в., когда возник спор о рождении Иисуса Христа — это была так называемая арианская ересь. В Александрии в начале IV в. пресвитер Арий, талантливый оратор, стал утверждать, что Христос не рожден, а сотворен Отцом. Казалось бы, совершенно отвлеченный вопрос. Но Арий был очень амбициозным человеком, ему хотелось быть архиепископом. <281> Против него выступил обличителем молодой дьякон Афанасий, получивший впоследствии название «Великий». Потом он стал архиепископом александрийским, но его трижды изгоняли с кафедры, и он был вынужден спасаться бегством, чтобы не быть убитым. Арианский спор владел Церковью почти сто лет, и до сих пор мы слышим его отголоски. При императорском дворе сначала поддерживали сторонников Афанасия, потом — сторонников Ария (потому что ересь зародилась в Александрии, а Александрия, как уже было сказано, давала хлеб), потом появились полуариане, которые приспосабливались и к той, и к другой точке зрения.

Кстати, во время арианского раскола проявились и отношения с Западом. Был период, когда единственным лидером на Востоке оказался епископ Кесарии Каппадокийской Василий, также названный «Великим». Собрали Собор и пригласили римского епископа. Тот послал своих малообразованных клириков, они посидели, послушали, ничего не поняли, косвенно поддержали ариан и уехали. Тогда Василий написал Папе письмо: «Придите к нам, упавшим на колени». Его друг Григорий Богослов положение Церкви сравнивал с тем, как бывает ночной бой на море: мрак, темнота, свищет ветер, вопли побежденных и побеждающих, хруст костей и дерева, — и никто не знает, кто рядом с ним. Когда Рим не оказал той поддержки, на которую надеялись, Василий писал: «Если умилосердится над нами Господь — чего нам желать еще? А если пребудет гнев Божий — какая нам помощь от западной гордости?»

В результате арианских споров от Константинопольской и прочих Церквей Востока отделилась некоторая часть христиан — особенно египетских. Это был первый раскол, большой и страшный.

Потом возник другой богословский вопрос: Если Христос — истинный Бог, единосущный Отцу, то как он может в то же время быть и человеком? Человеческая природа является реальностью, божественная — тоже, но реальностью незримой, и она выше человеческой природы по своим свойствам, потому что если бы не было ее, Христос не воскрес бы. Но Он страдал как человек. Что в это время <282>испытывала божественная природа? Она была бесстрастна или тоже сострадала? Многим сочетание двух природ во Христе казалось невозможным, и они утверждали, что природа во Христе только одна, божественная. Сторонники этого мнения стали называться монофизитами (по–гречески «мони фисис» — «единственная природа»).

В 451 г. в предместье Константинополя, Халкидоне, собрался Собор, давший ясный ответ на вопрос, как в лице Господа Иисуса Христа могут сочетаться две природы, божественная и человеческая: они соединились неслитно, нераздельно, неразлучно. На Собор приехали все — в том числе и от Папы Римского, от Карфагенской Церкви, из Египта, с побережий Сирии. А из Армении, где с начала IV века тоже существовала Церковь, не приехали, потому что в это время персы воевали с Константинополем, делили между собой Армянское царство, — словом по причинам чисто политическим армяне приехать не могли, их епископы на этом Соборе не были и в обсуждении богословских вопросов участия не принимали. На Соборе рассуждали не только о богословии. В это время Константинополь возвышался, Константинопольская епископская кафедра уже должна была занять место кафедры царствующего града. Собор под влиянием двора, решил: пусть Константинополь будет первым. И приняли комментарий к протокольному порядку размещения апостольских кафедр — к так называемому диптиху. Греки, поскольку в их руках была администрация, поддержали это постановление, известное в истории как 28–е правило. Армян известили, они ответили, что вера общая, а порядок их не касается. И все бы обошлось, — но споры продолжались и дальше, и от армян потребовали согласия с решениями Халкидонского собора не только в богословской части, но и в протокольно–порядковой, канонической. Армяне отказались, сказав, что они это не подписывали. Так произошел еще один раскол — отделение Армянской Церкви. А там потянулись эфиопы, копты, сирийцы. Существовала еще Церковь Южной Индии. В результате образовалась большая группа «Древних Восточных Церквей». Поскольку мы тоже называемся Восточной Церковью, в наших <283>богословских межцерковных отношениях мы называем их «древние Ориентальные Церкви». [128]

Среди моих друзей есть человек, с которым мы, правда, встречаемся очень редко — Патриарх Коптской Церкви Шенуда. Египет — очень интересная страна. В основном там сейчас живут арабы. Государственной религией является ислам. Христиане существуют, но в весьма тревожной атмосфере. Исторически в Египте всегда было две Церкви: одна — совершенно вымершая древняя Церковь коптов, коренного населения, другая — греческая.

Когда восторжествовал Насер, он разными методами постарался избавиться от греков. [129] Греков и греческую Церковь из Египта почти что выселили, остался там Патриарх — очень милый, хороший человек, мой сверстник. У него невероятно пышный титул: «Патриарх Александрии, Ливии, Пентаполя и еще каких–то древних городов, всей Африки и судья Вселенной». [130] Такая типично–византийская претензия на глобализм, который сейчас критикуют.

Копты тоже всегда жили в притесненном состоянии, но несмотря на это у них выработалось особое чувство собственного достоинства. Но вот ушел Насер, пришел новый президент и был избран Патриарх Шенуда — человек европейски образованный. Надо сказать, что в Европе <284> несколько коптских анклавов. Есть, к примеру, коптский монастырь под Мюнхеном — маленький монастырек, копты в нем в основном студенты.

И вот — такой образованный монах, долго работавший в средствах массовой информации вдруг избирается Патриархом. Кто знает обстановку, недоумевали: неужели не нашлось более почтенного человека? А он–то как раз оказался человеком очень почтенным — монахом убежденным, по призванию, и притом — усвоившим все достижения европейской цивилизации. И когда я побывал в Египте второй раз — лет через десять–пятнадцать после начала его деятельности, и попал в коптский монастырь — я его не узнал. По пустыне наш джип шел как по асфальту. Никакого самума не было, все было тихо, спокойно, но на песке еле отпечатывались протекторы — настолько он был слежавшийся. Однако этот песок все время в движении, он все время перемещается. И среди этой пустыни древний, маленький, полуразрушенный монастырь превратился в оазис. Насколько хватает глаз — зелень, огороды, растут пальмы. Идут паломники — нарядные, веселые, улыбающиеся. Монахи — жизнерадостные, сильные, молодые люди. Вот что могло сделать одно желание превратить пустыню в цветущий оазис, в котором Патриарх Шенуда, — ныне уже почтенный старец — был главным движителем процесса.

А наряду с этим есть хижина из плитняка, покрытая частью плитняком, частью тростником, и сидит в ней старый монах в рубищном одеянии из грубой шерсти или, может быть, льна. С ним очень трудно говорить, потому что он не знает по–русски, а я не знаю его языка, кто–то мне что–то переводит. Я был у него несколько минут, мы просто сидели и молчали, потом я задал вопрос по поводу устроения нашего монастыря, который я тогда только что получил; он поклонился и односложно ответил через переводчика — этим встреча и закончилась. Но ощущение живого общения, когда люди настраиваются на одну общую волну, снимает даже необходимость разговора. У этого монаха вообще ничего нет — только какая–то связка из тростника, на которой он сидит. Зато он в своем внутреннем созерцании обнимает все <285>нужды мира. Это подвижник, отшельник. Вокруг него кипит монастырь, ходят люди, а он в своем отдалении переживает за всех. К нему подходят — на него достаточно только посмотреть, поцеловать его руку, упасть перед ним на колени.