Оливия быстро взглянула на Дугласа. Ее огорчило, что он стоял, как прежде. Сама она не сомневалась, что Наваб говорит совершенно искренне: ей даже было немного завидно, что Гарри вызвал у него такую глубокую любовь и чувство дружбы.

25 апреля. Чид и я теперь совсем слились с пейзажем: мы стали частью города, частью здешней жизни, и нас полностью приняли. Город привык принимать и вбирать в себя самые разные ингредиенты, например, усыпальницы мусульманской знати, с одной стороны, и маленькие серые камни святилищ сати, с другой. Добавьте еще калек, блаженных и местных попрошаек. Они перемещаются с одной улицы на другую и, если происходит что-нибудь интересное, скорее бегут туда, чтобы влиться в толпу. Как и все остальные, я теперь к ним привыкла (да и они ко мне), хотя должна признаться, что сначала они производили на меня отталкивающее впечатление. После некоторых болезней даже излечившиеся порой выглядят так страшно, что до конца дней своих вынуждены жить среди своих собратьев, словно живые примеры ужасов, которые могут произойти с человеком. Один из нищих — вылеченный от проказы (тяжелый случай: лишился носа, пальцев рук и ног), живет в хижине за чертой города, но ему разрешается приходить и просить подаяния, если он держится на соответствующем расстоянии. Есть еще старик, у которого, я думаю, пляска святого Витта: его тело изогнуто вокруг длинного шеста, с которым он не расстается, передвигается он скачками и прыжками, дергаясь, как марионетка. Но недуги мучают не только нищих и попрошаек. Один из самых преуспевающих хозяев городских магазинов, занимающийся также ростовщичеством, страдает слоновьей болезнью, его часто можно видеть в лавке, где он сидит с раздувшейся до размеров футбольного мяча мошонкой, покоящейся перед ним на специальной подушке.

И днем, и ночью бушуют пыльные бури. Горячие ветра со свистом гонят столбы пыли из пустыни в город; воздух, как и все пять чувств, пронизан пылью. Листья, когда-то зеленые, теперь словно покрыты пеплом и крутятся в вихре, будто дервиши в пляске. Люди раздражены, не могут найти себе места, готовы вот-вот сорваться. Невозможно ни сидеть, ни стоять, ни лежать — в любом положении неудобно, и мысли тоже в смятении.

Чида, похоже, погода не беспокоит. Он часами сидит в позе лотоса, шевеля губами (перебирает мантры) и пальцами (перебирает четки); это длится бесконечно долго и почему-то кажется таким бессмысленным, что раздражает невероятно. Словно какой бы то ни было разум и здравый смысл постепенно исчезают из окружающего пространства. У Чида то и дело возникают эти его гигантские эрекции, и мне приходится от него отбиваться (вдобавок ко всему стоит невыносимая жара). Он, помимо всего прочего, нечистоплотен: купание — единственный индуистский обряд, которого он не совершает и, поскольку сам он в материальные ценности не верит, считает, что и другим они тоже ни к чему. Я начала прятать деньги, но он каждый раз ухитряется их найти.

Сегодня от так меня извел, что я его прогнала. Просто свернула в тюк его вещи и сбросила с лестницы. Его медная кружка поскакала по ступенькам и была подхвачена Риту, которая как раз в этот момент решила меня навестить. Чид собрал свои пожитки и, проследовав за ней наверх, разложил их на прежнем месте.

— Уходи сейчас же, — сказала я ему.

Больше я ничего сказать не смогла из-за Риту. Она была какая-то странная. Села в углу, подняв колени, и не произнесла ни слова. Выглядела она напуганной, как зверек, прибежавший искать защиты. Хотя я и не чувствовала себя в силах кого-либо защитить, я попыталась взять себя в руки и спокойно поговорить с ней. Думаю, она меня даже не слышала. Взгляд ее метался по комнате, но она ничего не видела. Чид скрестил ноги и сел в углу напротив. Он закрыл глаза — четки скользнули между пальцев — и забормотал. Я разозлилась.

— Убирайся! — крикнула я ему.

Но чтение нараспев перенесло его в какое-то другое измерение, возможно, более прохладное, ясное и красивое. Он слегка раскачивался, четки всё скользили, губы двигались, он пребывал в состоянии полного блаженства. Риту начала кричать, как тогда, ночью. Чид открыл глаза, посмотрел на нее и снова закрыл, не прерывая песнопений. Оба шумели все громче, словно принадлежали разным сектам и пытались доказать преимущество своей, перекричав соперника.

30 апреля. С продолжением жары и пыльных бурь состояние Риту ухудшилось. Теперь ее держат взаперти, и иногда из комнаты доносятся жуткие звуки. Люди, живущие в нашем дворе, похоже, к ним привыкли и продолжают спокойно заниматься своими делами. Чида они тоже не беспокоят. Говорит, что он в Индии достаточно давно, чтобы ни на что не реагировать. Но я к этим крикам привыкнуть не могу, и все повторяю: «Ей нужно лечиться».

Однажды он сказал:

— Сегодня ее будут лечить.

— Кто? — спросила я.

— Придет один из их людей.

В тот день снова начались крики, но совершенно другие. Теперь от них кровь стыла в жилах, казалось, что это кричит животное от сильнейшей боли. Даже соседи по двору останавливались и слушали. Чид соблюдал спокойствие: «Это лечение», — объяснил он, и пустился в рассуждения: в нее, возможно, вселился злой дух, которого нужно изгнать с помощью раскаленного утюга, который прижимают к разным частям тела, например, к рукам или подошвам ног.

На следующий день я решила поговорить с Индером Лалом о психиатрии и соответствующем лечении. Я дождалась его у его конторы и, пока мы вместе шли домой, пыталась объяснить ему, что это такое: «Это как бы наука о разуме». Это его обрадовало и заинтересовало. Науку он связывает с прогрессом и вообще со всем тем современным, что так рьяно изучает; стоит кому-то заговорить о чем-то подобном, и на его лице появляется выражение тоски и смутного желания.

Но когда я упомянула «лечение», которому подверглась Риту, он изменился в лице. Стал каким-то печальным, смущенным и сказал:

— Не верю я в эти штуки.

— Но вы же распорядились…

— Это мать хотела.

Он продолжал, защищая и себя, и ее. Сказал, что все его друзья посоветовали то же самое, они привели в пример много случаев, когда такое лечение помогло. Сначала его мать тоже сомневалась, но затем сказала: «Почему бы не попытаться», — ведь они испробовали все, что можно, но так и не смогли облегчить страданий Риту.

В этот момент один из его сослуживцев прошел мимо и вежливо поздоровался со мной. Они все теперь ко мне привыкли и часто пользовались возможностью поговорить по-английски. Я тоже поприветствовала его, но Индер Лал не пожелал принимать участие в обмене любезностями. Он нахмурился, а когда коллега был далеко, сказал:

— Что это он притворяется таким любезным?

— Он и вправду любезен.

Индер Лал нахмурился еще сильнее. И надолго замолчал, размышляя.

— А что тут такого? — спросила я.

Индер Лал взмолился, чтобы я говорила тише. Он оглянулся через плечо, что меня рассмешило.

— Вы понятия не имеете… — сказал он тогда. Лицо у него окаменело от страха, его терзали подозрения. — Вы не знаете, на что способны люди и что у них на душе, даже когда они дружелюбно улыбаются. Вчера пришло анонимное письмо, — сказал он, понизив голос.