Ребенку Сондерсов она принесла немного цветов. Она встала на колени, чтобы положить их у ног итальянского ангела, а когда поднялась, лицо ее сияло; она взяла Дугласа под руку и прошептала ему на ухо:

— Я загадала желание… Как делают в храме Баба Фирдауша в День мужниной свадьбы. — Они улыбнулись друг другу, но затем Оливия снова посерьезнела и спросила: — Дуглас, что же там за история с этими бандитами?

— В Хатме действует банда. Они наводят ужас на ближайшие деревни, совершают налеты, грабят и даже убивают.

— Ужас какой, — сказала Оливия и добавила: — А он-то здесь при чем?

— Наш приятель? В том-то и дело. Все думают, что он с ними в сговоре и получает свою долю за то, что предоставляет им защиту.

— Быть не может, — сказала Оливия.

Дуглас посмеялся над ее наивностью. Они пошли дальше. Он показал ей еще несколько могил времен восстания, но ей уже стало неинтересно.

Она продолжала:

— Но ведь он правитель. Он не стал бы вот так связываться с бандой грабителей. В конце концов, он же принц. — Когда Дуглас снова рассмеялся, она сказала обиженно: — У него даже какой-то английский титул есть.

— Ну да, чего у него только нет… Смотри, вот еще один, убит 11 мая 57-го. Лейтенант Питер Джон Лайл, Клифтон-колледж, Бристоль. Наверное, пал в той же битве, что и лейтенант Эдвардс. В Сатипуре был бунт под руководством тогдашнего раджи Сатипура, который примкнул к мятежникам, за что потом очень дорого заплатил. Не то что его сосед по Хатму, прадед нашего приятеля, который сохранял «преданность», но прежде выяснял, какой из сторон выгоднее хранить преданность. Вот как он заполучил английский титул и прочие блага. Умен был.

Дуглас осторожно вырвал несколько сорняков из могилы лейтенанта Лайла. Их было немного: за могилами очень хорошо следили. Наняли постоянного смотрителя, и мистер Кроуфорд лично приезжал проверять, чтобы умершим англичанам отдавали должные почести.

— Помимо всего прочего, — сказала Оливия, наблюдая, как Дуглас вырывает сорняки, — ему ведь не нужно иметь дело с грабителями. Глупости какие! Я имею в виду, он же богат… Пожалуйста, перестань.

— Но ведь тут сорняки.

— Боже мой, идем. Это место меня угнетает.

Дуглас поднялся и отряхнул пыль с брюк. Теперь он выглядел обиженным и сказал:

— Ты же говорила, тебе здесь нравится.

— Мне нравятся деревья.

Она повернулась и пошла от него по тропе. Ей не хотелось, чтобы он видел, как она сердилась на него и на погибших героев. Но у нее оставались вопросы, и она остановилась и подождала, пока он догнал ее.

— Что это за бандиты? — спросила она.

— Я не хочу об этом говорить. — Дуглас принял свой обычный строгий вид. Он смотрел прямо перед собой, как солдат на параде, и шел к выходу.

Теперь Оливия плелась сзади. Она снова остановилась у могилы ребенка Сондерсов и опустилась на колени, перекладывая цветы. Там она и осталась, Темнело, сгущались тени. Печаль наполнила ее сердце. Она не знала почему: возможно потому, что с ребенком у нее ничего не получалось. Она подумала, что, как только появится ребенок — здоровый, светлоголовый, голубоглазый мальчик, — все станет хорошо. Ей будет покойно и с собой, и с Дугласом, и она сможет смотреть на мир его глазами.

— Идем же, — раздраженно позвал Дуглас. — Темно уже.

Она послушно поднялась, но в следующий миг — сама не знала, как это получилось, — снова опустилась на колени и закрыла лицо руками. Ангел мерцал над ней белым отблеском света. Последние птицы возились в листве перед сном, но больше не было слышно ни звука. Оливия тихо плакала. Затем она услышала хруст шагов Дугласа, двигавшегося по дорожке в ее сторону. Он молча остановился над ней и ждал.

— Прости, — сказала она спустя некоторое время, высморкалась и вытерла платком глаза. Поднялась, но Дуглас не стал ей помогать. Она вгляделась в его лицо, с трудом различая его черты в сгущающейся темноте, что мерцала над ней, как тот Сондеров ангел. Дуглас стоял застывший и прямой; он сказал:

— Тебе нужно было уехать в Симлу. Это жара тебя угнетает.

— Ах, вот в чем дело, — сказала она, радуясь оправданию.

15 июня. Одна из городских нищих — очень старая женщина. По крайней мере, выглядит очень старой, но, возможно, это из-за жизни в постоянной нужде. Она не просит милостыни, но когда голодна, то просто стоит с протянутой рукой. Я ни разу не видела, чтобы она с кем-нибудь разговаривала. Хотя живет она в городе, непохоже, что у нее есть постоянное место. Иногда я вижу ее в районе Гражданских линий, иногда у королевских усыпальниц, иногда у базара или проулков около него. Шаркая, она медленно перемещается с одного места на другое в своих лохмотьях, а когда устает, то садится на корточки или ложится, где попало, и прохожим приходится ее обходить.