И внезапно каждая узрела в других новое существо, вооружившееся к битве.

Я не знаю явления более печального, как те внезапные откровения, которыми желание счастья поражает нежные сердца. Они жили, благородные сестры, в одном и том же кругу печалей, угнетаемые одним и тем же роком; и часто в тяжелые тоскливые вечера одна склонялась челом на плечо или грудь другой, и тени затушевывали различие их лиц и сливали их три души в одну. Но когда возвещенный гость приблизился к их заброшенному порогу и предстал перед их ожиданием с видом человека, несущего судьбу и обещание, они, дрожа, подняли головы, разняли свои сплетающиеся пальцы, обменялись взорами, в которых был гнев внезапного порыва. И в то время, как из глубины их потрясенных душ поднималось неведомое чувство, не похожее на их прежнюю кротость, они познали, наконец, в этом взгляде всю свою увядающую прелесть и разницу, какая была между их лицами, загоревшимися одной и той же кровью, и весь мрак, сгустившийся в кудрях их волос, как Божественное наказание, отягчающих их слишком бледное чело, и чудесную уверенность, таящуюся в очертаниях их немых уст, и очарование, подобно сети, сплетенное из привычных, неподражаемо милых движений, и все другие чары, темный инстинкт борьбы пугал их.

Такими вспоминаю я тех, кто ждал меня в светлый час.

Первое теплое дуновение весны, пронесшись над бесплодными вершинами скал, ласкало чело беспокойных девственниц. Среди большого двора, поросшего жонкилиями и фиалками, фонтаны шептали свою мелодию, которой они веками аккомпанировали мыслями о страсти и мудрости, выраженными в двустишиях посвящений. На деревьях, на кустарниках сверкали нежные листочки, как бы смазанные клеем или прозрачным воском. Все, что снова могло возродиться сообщало неизъяснимую мягкость древним предметам, застывшим во времени и могущим только разрушаться.

«Кто из нас будет избранницей?»

Сделавшись тайными соперницами перед обманчивым даром пробудившейся жизни, три сестры действовали сообразно с внутренним ритмом их природной красоты, уже находящейся под угрозой времени, и истинный смысл которой они поняли, может быть, только в этот день, как больной слышит необычайное биение крови, наполняющей его ухо, прижатое к подушке, и впервые понимает чудодейственную музыку, управляющую его смертным существом. Но, может быть, в них этот ритм не имел слов.

И все-таки мне чудится, что сегодня передо мной встают ясные слова этого ритма, согласуясь с чистыми линиями их идеальных образов.

«Безумная жажда рабства причиняет мне страдание», — сказала без слов Массимилла, сидя на каменной скамье, обхватив свое усталое колено сплетающимися пальцами.

«Я не в силах выразить это счастье; но ни одно живое существо и ни один бездушный предмет не могли бы стать так, как мое существо, полной и неизменной собственностью своего повелителя.

Безумная жажда рабства заставляет меня страдать. Я снедаема неутомимым желанием отдаться всецело, принадлежать существу, более великому и сильному, раствориться в его воле, сгореть, как жертвоприношение, в огне его огромной души.

Я завидую хрупким предметам, которые исчезают, поглощенные потоком и унесенные вихрем, и часто и подолгу я гляжу на капли, которые падают в широкий бассейн, едва колебля его легкой улыбкой.

Когда благоухание доносится до меня и испаряется, когда звук касается моего слуха и замолкает, я бледнею и готова лишиться чувств, — мне кажется, что благоухание и аккорд моей жизни стремятся к такой же мимолетности. А иногда моя маленькая душа словно связана внутри меня узлом. Кто развяжет узел и овладеет ею? Увы! Может быть, я не сумела бы утешить его печаль; но мое беспокойное, немое лицо непрестанно обращалось бы к нему, подстерегая надежды, возрождающиеся в тайниках его сердца. Может быть, я не сумела бы рассеять его молчание редкими словами, семенами души, которые вдруг зарождают несоизмеримую мечту; но ничье доверие в мире не превзошло бы пылкости моего доверия, с которым я слушала бы даже слова, которые должны остаться недоступными моему разуму.

Я — та, которая внимает, преклоняется и молчит.

С самого рождения чело мое хранит между бровей складку внимания.

От сидящих внимательных статуй я научилась неподвижности гармоничной позы.

Я долго могу держать глаза открытыми и устремленными в небо, потому что веки мои легки.

В очертаниях моих губ таится живое и видимое изображение слова Amen».

«Мне причиняет страдание, — говорит Анатолиа, — добродетель, которая бесполезно расточается внутри моего существа. Моя сила — единственная поддержка одиноких развалин тогда как она могла бы с уверенностью руководить от источника до устья рекой, изобилующей всеми богатствами жизни.

Сердце мое неутомимо. Все скорби земли не смогут утомить его биение; самое бурное проявление радости не разобьет его, так же, как не изнуряет его эта долгая и медлительная забота. Бесчисленное множество жадных существ может наброситься на его нежность, не истощив ее.

Ах! Зачем судьба ограничивает меня такой узкой деятельностью, такой томительной заботой? Зачем она воспрещает мне величайший союз, которого жаждет мое сердце?

Я могла бы возвести мужскую душу в высшие области, где ценность подвига и величие мечты ютятся на одной вершине; я могла бы из глубины его бессознательности извлечь сокровенные силы, неведомые, как металлы в жилах необработанных камней.

Самый нерешительный из людей рядом со мной найдет уверенность; потерявший свет увидит в конце своего пути верный маяк; тот, кто был ранен и изувечен, станет здоровым и нетронутым. Мои руки умеют перевязывать раны и снимать с глаз повязки, которые их давят. Когда я протягиваю мои пальцы, самая чистая кровь моего сердца магнетически приливает к концам их.

Я обладаю двумя высшими дарами, которые расширяют существование и продляют его по ту сторону иллюзии и смерти. Я не боюсь страданий и я чувствую на моих мыслях и моих поступках печать вечности.