— Моя фамилия Блехман. Паша Блехман — меня здесь все знают. Если есть бабки, можешь отдать на хранение. Процентов не беру, но зато надежно. — Тут он, должно быть, заметил, что мне плохо, и переключился на другое. — Повезло тебе, солдат. Твой этап ушел на Воркуту, а это, я скажу, совсем не Ташкент. Впрочем, до конца ты все равно бы не дотянул: сыпняк — дело серьезное, хотя это Зинкин диагноз, а она всегда ошибается. Вот завтра придет Данилыч, тогда уж точно скажет, как лечить.

— А откуда он придет? — спросил я.

— Из кандея [26] . С Зинаидой поругался. Они часто ругаются. Она фельдшер, он профессор. В Кремлевке наших вождей лечил. Только он зэк, а она старший лейтенант медицинской службы и заведующая больницей. Как с ним поругается, так неделю в погонах ходит: напоминает…

— А почему он придет только завтра?

— Срок кандея кончается, Зинаида ему семь суток выписала. Только ей ссориться с ним не резон, он ей диссертацию пишет.

— За что же его посадили?

— Горького отравил. И Сталина хотел… Много их тогда взяли. Других профессоров еще в тридцать седьмом расстреляли, а ему червонец сунули. До звонка отсидел — добавили еще пять. Теперь, я думаю, досидит до пятьдесят третьего — опять добавят. Здесь ведь тоже такие специалисты нужны. Наше Сухобезводное — лагерь пересыльный, с Воркутинских, Интинтских и всяких прочих этапов снимают больных, доходяг и — сюда. На излечение. Тут, я скажу, жить можно. Но мало кого в зоне оставляют. Подлечат — и на этап. Специалистам только лафа. И еще художникам. Начальник лагеря мастерскую организовал. Для всего Унжлага плакаты малюют. «Заключенный, ты должен…». Суки, между прочим! Кому и за что я должен? Если снова уголек рубать, так Паша Блехман вам этого уголька нарубал уже довольно! Можно, скажите, ему немного отдохнуть? Неужели он для этого должен каждый раз мастырку [27] себе делать? Так в самом деле здоровья лишишься…

— А остальные — тоже мастырщики?

— Двое. Еще двое — настоящие больные. Одному осталось всего ничего. А вон тот, у окна, — идейный. Профессиональный стукач. С восьмого ОЛПа еле живого привезли — прищучили его там, раскололи — теперь здесь отсиживается. Только и нам покоя от него нет, стучит. Ничего не поделаешь — привычка. Да на нас стучать — надзирателей смешить: они о нас и так всё знают. Данилыча иногда за зону водят. Под конвоем. В больничку, где вольняшки лечатся. Только там оборудование хуже нашего, так что, если какая операция или еще что серьезное, сюда доставляют.

— И женщин?

— И женщин. А кто их тут тронет? Ведут с конвоем, и, когда оперируют, надзиратель у двери стоит. Наши, конечно, сбегаются. Смотрят издали. Для них любая баба — загляденье.

— А Данилыч с охотой идет туда?

— Кто знает? Я говорю: там оборудование примитивное, а ответственность большая, так, наверное, без желания идет. Гонораров он от них не берет.

— А предлагали?

— А как же! Сам посуди: если он у начальника ОЛПа дочь от смерти спас, как же он ему не благодарен? Говорят, уж так и этак, и деньгами давал, и мясцо свежее в пакет заворачивал, — не берет. Начальник на него за это с тех пор зуб имеет: от такого лица не принял!

— Скажи, Паша, зачем ты деньги на сохранение берешь, если процентами не пользуешься? Не логично.

Он молчал довольно долго, потом, странно поёживаясь, произнес:

— Видишь ли… У каждого есть своя слабость. Вот этот, с краю, он москвич, третий год сидит всего, открытки собирает.

— Какие открытки?

— Всякие, лишь бы на ней баба была нарисована. За голых даже платит. Ну, а я… Мне с деньгами теплей. Я раньше бухгалтером работал в тресте.

Загремел ключ в замке, и Паша мгновенно исчез. Словно растворился. Началась раздача лекарств. Все порошки лежали в одной большой коробке. Санитар, как мне показалось, брал наугад порошок и всыпал содержимое в широко раскрытый рот больного. В дверях со скучающим видом стоял надзиратель.

Ночью я проснулся от приглушенных стонов и какой-то возни в углу. Лампочка не горела. В полутьме на фоне окна метались человеческие фигуры. С меня сдернули одеяло, и хриплый голос потребовал:

— Встань, падло! Посылку получил? Маслице, сальце, табачок… Говори, где прячешь?

— Оставь его, — произнес другой, — это не Гонтарь. Гонтаря вчера выписали, а это солдат. С этапа.

— Солдат? Тогда прохоря есть. Где прохоря? Говори, сука!

— Не, — сказал его товарищ, — у этого ботинки. Линяем, Жора!

Они ушли. На соседних койках зашевелились больные, со стонами и кряхтеньем собирали разбросанные по палате вещи.

Вошел надзиратель, зажег свет, притворно удивился:

— Вот, мать честная! Токо на минутку отлучился…

Паша Блехман, поскуливая как щенок, бегал по палате. Левый глаз его затек от удара, губа кровоточила.

— Все забрали! — хныкал он. — Надзор шмонал четыре раза — не нашел, а эти… Что я скажу кредиторам? Солдат, ты будешь свидетель: они же меня избили!

Днем пришли работяги и добавили Паше еще один фингал — под другим глазом: блатные забрали то, что они отдали Паше на хранение.