Иннокентий вздохнул.

– Приходите со сметами. Мне кажется, я могу вам помочь! В это непростое время мы, уральцы, должны помогать друг другу, ведь так?

– Несомненно, ваше превосходительство! Несомненно! Завтра мне очень удобно!

Они тепло распрощались, и Водянкин ушел.

Президент наконец дошел до трибуны и, откашлявшись, обратился к собравшимся с речью. Иннокентий не прислушивался, размышляя о своей ситуации. «Может быть, стоило раньше пойти к этим ребятам на поклон? Впрочем, я им раньше не был особо нужен. Может быть, в этом и есть Божий промысел – создать ситуацию, при которой мы, наконец, договоримся с этой властью? А с Адрианом надо заканчивать. Власть от Бога, а проблем нам не нужно, итак ели-ели выживаем!»

Настенные часы с голографическим видом Владивостока пробили шесть. Сева отключился от Сети и вышел из кабинета, на ходу надевая пиджак. На правительственный банкет его не пригласили, а потому он поехал на альтернативную вечеринку в модный клуб «Mo’s Cow». Там должны были собраться молодые и энергичные творческие кадры Уральской Республики, в силу скромных должностей не приглашенные на официальное празднование Дня конституции в ресторан «Порто-Франко».

В клубе было пусто. Сева сел за любимый столик в углу и заказал ужин.

Открыл это популярное заведение канадский экспат, которого все называли Мо. На самом деле его звали Моузес, и был он дёрганым татуированным двухметровым верзилой. История его появления в Екатеринбурге была туманной, и разные рассказчики рассказывали её по-разному. Говорили, что Мо сначала жил во Владивостоке, где у него был бар, который тоже назывался «Мо’s Cow». С кем-то он там повздорил, что-то с его баром случилось, и он уехал на Запад. По другой версии, более романтичной, но вполне реалистичной, в каком-то кабаке он познакомился с уральской стриптизёршей. И вроде как именно с ней он приехал в Екатеринбург. Как бы то ни было, его заведение быстро стало популярным. Сева любил здесь бывать и за кухню, и за атмосферу, и за эту странную связь с Владивостоком, который он очень любил.

«Цены опять поднялись», – грустно подумал Сева. Каждый новый чих из Москвы приводил к падению уральского франка. «Вот зря я вчера обменял доллары! – подумал он. – Надо было менять сегодня… ну или завтра! Вот во Владике не стали же заморачиваться, и правильно! Зачем печатать эти фантики, если можно просто признать хождение евро, доллара и йены! Ну, тенге, в конце-то концов. И ведь никаких проблем». – Сева предался сладким воспоминанием о недавней поездке во Владивосток.

Владивосток непрерывно цвёл последние годы. Столица авантюристов всего региона, самый свободный и весёлый город на Тихом океане не был похож на другие города. На улицах надписи кириллицей, латиницей и иероглифами примерно в равных пропорциях, хотя латиница всё-таки преобладала – любая вывеска дублировалась по-английски. Но главное отличие – правостороннее движение, с которого, собственно и началось отмежевание Дальнего Востока. Сказать честно, другие города ДВР производили менее благоприятное впечатление, но перелом был ощутим везде: обилие китайцев и корейцев, малайцы, филиппинцы и чёрт-те кто ещё. Владивосток полюбили экспаты, туда съехались любители анонимной свободы со всего мира: бордели всевозможных ориентаций, почти легальные наркопритоны, никаких ограничений на алкоголь и табак! В Находке и Хабаровске свобода была ещё более захватывающей, впрочем, и жизнь там была опаснее и суровее. Во Владике явственнее всего чувствовалось, что это не замаскированная Россия, а самая что ни есть независимая страна.

Эти мысли развлекли Севу, и он стал весело насвистывать «Влади, Влади, нихао, рашен лэди», хит с последнего альбома мэтра дальневосточного шансона Владика Ли.

***

Впрочем, Сева вполне мог и не видеть никаких следов России, потому что совершенно её не помнил, а рассказать о ней что-то содержательное было некому: родители развелись чуть ли не сразу после его рождения, отец куда-то пропал, а мать вышла замуж и, оставив сына на попечение родителей, уехала к новому мужу как раз во Владивосток. Дед с бабкой были людьми аполитичными и усиленно занимались садоводством все время, как он их помнил.

Когда у Севы проснулось любопытство и он, изучая в школе Новейшую историю, пытался узнать что-нибудь об ушедшем времени, старики не могли сообщить ему ничего интересного.

– Хорошо при Путине жилось? – спрашивал Сева.

– Да вроде хорошо, – соглашался дед.

– А репрессии? Убивали же неугодных политиков, по тюрьмам сажали.

– Может, и убивали, может, и сажали, кто ж их знает, политиков!

– А вы чем с бабушкой занимались? – не унимался Сева.

– Ну как, работали, в гости ходили. В кино. Да весело жили, чего сказать-то.

– Говорят, пропаганда была. Постоянно рассказывали, что весь мир плохой?

– Может, и рассказывали, я точно не помню. Мы политикой не интересовались, да, бабка?

Дед и сейчас ничем не интересовался, даже тем, чем внук занимался, предпочитал пересматривать старые фильмы и слушать дурацкую музыку своей молодости, всю эту чепуху их восьмидесятых.

– Да ладно, чего ты сочиняешь-то? – сердилась бабушка. – Помню я, ты на машину ленточку привязывал! Как у этих сектантов, фёдориковцев! И наклейка у тебя была какая-то политическая! В четырнадцатом году весь год новости смотрел, все ругал хохлов, уж не помню, за что! Рассказал бы внуку, раз ему интересно!

Бабушка очень гордилась внуком и была рада, что они с дедом хоть что-то ему могут рассказать.

– Не было тогда еще никаких фёдориковцев, что ты несёшь? Это на какой машине? Я что-то не помню… А в четырнадцатом году-то, может быть, тогда со всех сторон про Украину было. Крым наш, какой-то там Майдан, ну то есть площадь по-нашему, в Киеве или в Донецке! Были там какие-то бендеровцы, все на нём скакали, что-то такое помню. Говорили, что они людей сожгли, детей убивали. Потом, конечно выяснилось, что всё враньё. Ну, может, и враньё, учитывая, как всё кончилось потом… А может, и правда, кто сейчас разберёт? Все врут, вся политика – враньё.