Шрифт:
– Он звонит?
– Не звонит. Нет, Яша, он не звонит. Мы держим связь через шпионский контейнер в мусорном баке. Я одеваюсь бомжихой и собираю банки из-под пива. На которой написано «бомба», там лежит инструкция о нашем следующем контакте. Видишь, я раскололась.
– Значит, звонит.
– Яша. Нельзя ты таким. Ты хочешь, чтобы я тебе соврала? Да, звонит. Но не в дверь.
– А дверь он вышибает ногой?
– Яша. Лаврик не станет вышибать дверь ногой. У меня сейчас вообще нет двери. Ничего нет. У меня вообще нет дома. Яша, ау! Мой дом взорвали! Ты слышишь?
– Туда ему и дорога.
– Спасибо.
– Угу.
– Какой же ты все же бесчеловечный.
– Естественно. Ты позвонила, я тут же бесчеловечно приехал.
– Спасибо.
– Спасибо хоть за спасибо. Хотя в наши дни спасибо…
– Ну, да. Ну, как же без этого? В наши дни-то. Чего замолчал? Продолжай! За спасибо, конечно, ты из своего МИДа не вылезешь. А как честный таксист денег с девушки не возьмешь. Хорошо. В следующий раз я расплачусь золотом. Если ты еще помнишь, что молчание золото.
– Ива!
– Я уже замолчала.
Он остановился поближе к шлагбауму и донес сумку до её машины. Маленькая красненькая «японка» с удивленными фарами на этот раз нашлась сразу. Он подождал, пока она разгребет-раскидает в багажнике слежавшиеся, как прошлогодние листья, журналы, смятые подарочные пакеты, сплющенные туфли и прочий мусор, а потом предложит ему аккуратно поставить сумку внутрь. Захлопнув багажник, она подставила ему щеку. Выглянувшее апрельское солнце напрасно ласкало кожу целых две секунды.
– Ну ладно, спасибо, – примирительно сказала она, одернув на нем пальто и поправив почти безупречный галстук. «Почти» теперь стало в другую сторону. Галстук опять был самый её нелюбимый, цвета мокрой Кремлевской стены. Нет, разумеется, если бы он предполагал, что сегодня с ней встретится, он бы такой не надел. Ничего. Пусть видит, что я вижу. Лишний раз подумает.
Напоследок она поцеловала его сама.
– Ладно. Приезжай к моей маме ты. Будем поливать цветы вместе. Но учти, я буду измученной, как собака. – И видя, что он по-прежнему злится, добавила: – Ну, посмотрим, посмотрим. Может, и не как. Я побежала.
Устало добравшись от лифта до дверей своей редакции, она приложила сумку к читающему к читающему устройству (в одном из кармашков которого была захоронена доступа), и только тут вспомнила, что ключи от маминой квартиры, разумеется, оставила дома.
Милый друг, я сегодня ночую в машине…2
Вечером она снова сидела в своей машине, и невесть откуда прибившаяся мелодия донимала её своей грустью. Ей уже начинало вериться, что эта фраза жила в её в голове всегда, по крайней мере, с утра и была одной из тех навязчивых строчек, что, услышанные по радио, западают в тебя на весь день. Она бы не поклялась, что еще до взрыва газа в её голове ничего подобного не звучало.
Милый друг, я сегодня ночу-у-ю в машине…Где-то внутри себя, потерянно и романсово, она вытягивала «ночу-у-ю», поднимая вверх голову и роняя её на «в машине». Ей казалось, что она совершенно пьяна, настолько уже устала. Двигатель был выключен, стекла затуманивались от дыхания, мелкий снег присыпал машину, оставляя на капоте темное мокрое пятно в белой кружевной оторочке. Невольно ей хотелось продолжить, и она удивлялась, как легко у неё это получалось:
Стынет пар нас стекле, и на дворниках копится лед…Дворники были тоже покрыты ледяной слизью.
В этой засухе слез, в этой правды и лжи мешанинеЯ от вас ухожу, как уходит в ночи пароход.И вот я проститутка, я фея из бара… —Боже, мотив-то совсем другой!
Когда-то, еще студенткой, она мечтала о славе главной московской бардессы. Принялась махрово курить, перестала краситься, сделала стрижку «под Освенцим», кусачками отмахнула горячо любимые ногти, в три урока освоила игру на гитаре и научилась петь низким голосом, натруждая грудной резонатор. С текстами поначалу получалось сложнее, но она очень скоро оценила первое правило акына «что вижу, то и пою» и смело добавляла в распев любые чужие строчки, которые всегда ей вовремя вспоминались.
В то время ей писалось легко. Может, не так легко это слушалось другими, но ей было наплевать. Прозрение наступило на Грушинском фестиваль, когда она внезапно увидела себя настолько одной из многих, что в первую же ночь страшно напилась, устроила скандал и бросила гитару в костер. От гитары не догорел только гриф. С ним, обвитым всклокоченными струнами на колках, нянчась с ним как с больной куклой, она едва не утопилась в реке. Девочка из МАРХИ, историк архитектуры, изящная гуманитарная статуэтка для еще не воссозданных интерьеров барокко и рококо, она так и не оправилась от столкновения с диким племенем бардов. Стихи все-таки иногда продолжала писать, но это был уже её личный способ поплакать.