Теперь к ней в лапы угодил мой милый Павлуша… Я очень хорошо себе это представлял и, очевидно, в скором времени сам мог ожидать гостей-«облавщиков».

Кто придумал эти ужасные похороны, зачем?

Откуда-то сверху слышались тягучие, как сироп, переливы органа. Приторно веяло специальным дезодорантом. Считалось, что он очищает воздух. По очереди стали подходить. Я все медлил, пока не оказался самым последним. Кира слегка подтолкнула меня. Я взглянул в сторону мраморного стола и, мотнув головой, – уперся.

– Ну что ты, нехорошо, – шептала Кира. – Надо попрощаться!

Пауза затягивалась, неловкость ситуации нарастала. Кира подталкивала меня туда, а я упирался. Более того, стал пятиться назад.

– Что ты, – твердила Кира, – нехорошо! Фуй, как нехорошо!

– Это же не она! – вырвалось у меня.

– Иди, – не унималась она, – иди скорей!

Я почувствовал, что краснею, как вареный рак. Что же получается, я сам должен принуждать себя соблюдать эти подозрительные и непонятные мне ритуалы? Я видел, какой пронзительной жалостью засветились глаза Натальи. Наталья вытащила из пакета бумажный конверт с щепоткой освященной в церкви землицы, листочек с заупокойной молитвой и пару желтых церковных свечек. Символически присыпала погребальное покрывало землей, больше похожей на обычный песок, а свечки, обернутые в листовку с молитвой, приткнула рядом. Мама не была ни верующей, ни даже крещеной (и я, кстати, тоже), но было решено соблюсти все полагавшиеся ритуалы, и Наталье поручили (или она сама вызвалась) еще с утра пораньше съездить в какой-нибудь храм и привести все необходимое.

Наталья тронула за локоть Макса. Тот понятливо кивнул и сделал знак человеку в роговых очках (Аркадию Ильичу). Они вдвоем стали накрывать крышкой маленькое мертвое существо, уродливо разукрашенное помадой и румянами, высовывающее эту востренькую и зло ощерившуюся мордочку из вороха цветов и еловых веток. Чучело хорька. Чучело человека. Служитель с молотком в синем форменном комбинезоне встал на одно колено и удар за ударом стал загонять в крышку «символические» гвозди, морщась от производимого им самим раздражающего грохота.

Тут мне удалось, наконец, высвободиться от маминой приятельницы, и я поспешил к выходу, уже не думая о приличиях. «Ну вот, – подумалось мне, – теперь они, конечно, решат, что со мной от горя случился припадок…» На пороге оглянулся. Кажется, Кира подталкивала Ванду, чтобы дочка последовала за мной (утешать), но та заметно упиралась. Тетя Эстер в черном платке и в темных солнечных очках слегка качала головой. Человек в роговых очках смотрел мне вслед. Теперь я вспомнил: именно тетя Эстер три года назад пригласила его к нам. Возможно, один из ее бывших любовников.

Черно-оранжевый гроб с существом внутри медленно проваливался сквозь зеркала. Система туннелей и транспортеров, якобы, доставляла его прямо в жуткую электрическую печь. Однажды мама рассказывала, как ей приснилось что-то среднее между храмом и крематорием: сразу за золотыми вратами алтаря со всей церковной утварью – адский пламень. Длинные толпы народа с четырех сторон света подтягивались туда – к этому «алтарю».

Неужели никто действительно не видел, что там была не она?!

Кстати, мама ненавидела, панически боялась всего, что хоть как-нибудь напоминало о кладбищах. Магазинчик «Похоронные принадлежности» на Смоленской обходила седьмой дорогой. Как будто предчувствовала свою печальную судьбу.

И всегда старалась замаскировать свои страдания смехом, юмором, даже «хулиганским». Смех ее бывал щемяще-жалок, вымучен, а юмор странноват. Отпускала шуточки, когда подруги – Наталья, Кира, тетя Эстер – и я с ними навестили ее в больнице после первой операции.

Бросался в глаза ее «пустой» халат, плотно запахнутый и на скорую руку заколотый английской булавкой у самого горла. То есть халат висел на груди противоестественно плоско. Ей еще вовсю кололи обезболивающие. Она сидела в обычной для женщины кокетливой позе – нога на ногу. Между ногами сквозь расходящиеся полы халата виднелась белая сорочка. Она, видимо, сознавала бросающуюся в глаза «пустоту» халата, и видела наше смятение. Улыбнувшись, она потянула двумя пальцами сорочку и вытащила белый кончик, словно под сорочкой торчком стоял мужской член. Вот, пошутила, теперь только и осталось, что хрен отрастить.

Словом, я сбежал с похорон прямо из ритуального зала. Я уже знал, что урну с прахом можно (нужно) будет забрать через несколько дней – для последующего, «настоящего» захоронения. Никаких лишних формальностей. Какая-то сушь в горле, нехорошая контрастность мысли, словно весь мир зажат в щель. Это я таблеток опился. Не то чтобы сбежал, но как бы самоустранился. Но это нелепая, гадкая мысль, что в гробу была не она, приклеилось, как смола.

Поэтому я махнул на все рукой и отправился на природу.

Нет-нет, я не упустил из виду парадокс пространства и времени, о котором упомянул выше. Если мои мысли разворачивались в определенной последовательности, и создавалось впечатление, что между двумя воображаемыми моментами прошло бог знает сколько времени, то сам я – все еще продолжал лежать на душистой травке и смотреть в небо.

Все еще здесь и сейчас. Окружающее пространство как бы представляло собой идеально очерченную сферу. Я, березы и трава находились внутри этой сферы. А время было ее центральной точкой.