Шрифт:
Собственно, тут все сводится к элементарной химии: клетки мозга влюбленного усиленно вырабатывают допамин – вещество, сродни наркотику. Так что я – всего лишь наркоман. И как обычный наркоша не задумывается о том, путает ли его наркодилер пояс Койпера с брючным ремнем или «Процесс» Кафки с возможным судебным процессом над ним самим, так и мне было все равно, читала ли моя любимая хотя бы «Анну Каренину»… Ну, почти все равно. Хотя, при чем здесь та Анна?.. А хотя бы при том, что иногда от этого все-таки умирают. Не совсем, правда, от этого, но ведь как раз там и сказано, что каждая несчастливая семья несчастна по-своему. Ладно, у нас еще не было семьи, не надо придираться к словам. Просто не нужно говорить глупости! Если от этого не умирают, то уж точно и не живут.
И все-таки хорошо, что она дура. Я что, наконец произнес это? Впрочем, оно и к лучшему – нужно называть вещи своими именами. И чем чаще я стану это делать, тем скорее, быть может, выбью из себя гадкую дурь на леденцово-липкую букву «л»… Дура – дурь. Весьма символично. А ну-ка, еще: дура, дура, дура!..
Я не стану брать себя в руки. Накладывать их на себя – тем более. Если не пройдет ломка, пойду искать нового дилера. Хотя бы с неоконченным высшим.
Куратор Кактусов
Олег Юрьевич Кактусов работал куратором. Когда, узнав о профессии, его спрашивали: «О! Вы курируете студенческую группу?», или: «Это не вы организовали выставку «На море, в небе и на суше»?», он смущался, краснел и лепетал что-то вроде: «Да, можно сказать, группу…», или: «Мы, в основном, на суше. В небе – только если очень недолго».
Дело в том, что Олег Юрьевич разводил кур.
И вот однажды его вызвали к мэру. По какой-то ерунде вызвали – то ли похвалить за высокие показатели работы, то ли поругать за низкие…
Секретарь доложил шефу по телефону: «Куратор Кактусов прибыл. У вас на три назначено» и кивнул Олег Юрьевичу – вперед, дескать.
А мэр и забыл уже за более важными делами о таких пустяках. И в чем там суть вообще – тоже напрочь запамятовал. Но и спрашивать у секретаря поостерегся – и так уже стали судачить о его забывчивости.
Зашел Кактусов в кабинет, прижался к стеночке. Мэр ему рукой, дружески так:
– Да вы присаживайтесь к столу, что вы как неродной!
Присел Олег Юрьевич с краешку, дышать боится.
– Ну, – говорит мэр, – и как там наши кактусы?
Куратор решил, что мэр шутит: мол, у кур – клювы, у кактусов – колючки…
– Хорошо, – отвечает. – Поголовье с прошлого года увеличилось вдвое.
– А вы их что, по головам считаете? Где же у них головы? Это шишки такие зеленые?
«Хороший у нас мэр, – подумал Кактусов, – с юмором. Вот только почему зеленые? Непонятно…». Но честно ответил:
– У нас, в основном, белые, корниш. Яйценоскость – сто тридцать. Но это больше мясная порода. Пробуем черных австралорпов, у тех яйценоскость под двести. Зеленых пока не разводим… А надо?
– Обязательно! – обрадовался мэр, чиркнув для памяти в блокнот: «Заказать кактусиные яйца!» – Иначе над нами смеяться будут. Черно-белые – это нонсенс, вчерашний день. Хоть умрите, но через месяц дайте мне хотя бы тысячу зеленых кактусов!
Олег Юрьевич успокоился. «Дайте мне тысячу зеленых, Кактусов!» – это ему было понятно.
А через месяц он сел. За дачу взятки. Но всем потом говорил, что за кактусы.
Сочувствие
Он первый раз в жизни видит, как сносит башню. Тому, в окне. Башня высовывается в прямоугольный портал, разделяющий пространства, и ее сносит. Напрочь, с хрустом, с веселой песней:
– Ай-яй-яй-яй-яй, сорвало башню! Сорвало башню, насовсем открутило!
Непонятно, кто поет – он сам, или безбашенный в окне?
Какая разница! Какая разница, кто, где и когда? Ведь надо что-то делать, срочно и быстро!
Он срывается с места. Быстрей, чем собственные ноги. Падает на посыпанную гравием дорожку. Каждый камешек виден отчетливо, прямо-таки осязаем глазами, вылизываем зрением. Но вот попадается угловатый и острый; зрению колко, неприкаянно, больно. А как, наверное, больно тому, в окне? О, лучше не вспоминать, не думать! Ведь думать – такое великое благо, а тот, в окне, лишен этого.
Мыслить становится сплошным наслаждением. Тому не дано, а ему можно! Это ли не высшее блаженство, не размягчающая нега, томно пульсирующая на кончиках нервов? Особенно, когда оно почти запретно – пусть самим себе, пусть ненадолго, но все же…
Мысли независимо от него продолжают бурлить, вспучиваться. Еще немного – взорвутся, выплеснут через край, испачкают липкой сладостью окружающий мир.
Он вскакивает и бежит, бежит в цветастых сполохах мыслительной энергии, льющейся из ушей и прочих головных дыр. Бесстыдной откровенностью зияет рот: