— И в чём же была эта угроза?

— Они воплощали свободомыслие.

— Эй, Ригель! — голос Мормо заставил Эммануэля вздрогнуть. — А что по этому поводу думаешь ты? Ведь ты как раз — выкормыш святых отцов…

Сам Ригель, сам того не замечая, в последнее время многому учился у Невера. Мориса нельзя было оскорбить или унизить. Любой резкий выпад против него тот встречал с устойчивым благодушием, вслух обдумывая сказанное и соглашаясь с ним или оспаривая, смущал собеседника искренностью. Его самокритичность обезоруживала всех его критиков.

Эммануэль улыбнулся.

— Да. Это правда. Мой духовный отец был святым. Что касается ведьм, я полагаю, их интеллект был не выше и не ниже общего уровня. Не были они и борцами против Церкви. Не были и свободомыслящими. Это были просто несчастные и страшные создания, в чьих душах оскудела Любовь… — Эммануэль почти физически ощутил повисшее в комнате молчание.

…Дружба с Эммануэлем изменила жизнь Мориса. Красота рано втолкнула Невера в мир женских спален, пора робкой юности миновала для него в считанные месяцы, он и не заметил, как в двадцать два года, развращённый и чувственный, стал рабом сладострастия. Он засыпал и просыпался с мыслями о женщинах, плоть мучительно томила его. Он был ненасытен, а порой и не очень разборчив. В колледже его называли виконтом де Вальмоном. Морис смеялся, но на самом деле герой Лакло казался ему отвратительным. Морис никогда не смог бы оскорбить, ославить или опозорить женщину. Он выпивал женщин как бокалы с игристым шампанским и осторожно ставил их на прежнее место, и лишь шлюхи в его глазах не стоили галантности. Но женское тело — Песнь Песней, весенний свет, грёза, рок и упоение — влекло его ненасытимо и страстно.

Ещё в самом начале знакомства с Эммануэлем Морис сразу, чутьём распутника постигнув кристальную чистоту его души и тела, был смущён и растерян. Врожденное благородство натуры не позволяло ему развратить невинного, а с течением времени он с изумлением убедился, что это и невозможно. В субтильном теле ощущались неколебимый дух и сильная воля — Эммануэля нельзя было заставить действовать вопреки его убеждениям, равно как и изменить их.

Невольно сравнивая себя с Ригелем, Невер стал испытывать тоску по своей былой чистоте, по временам перетекавшую в отвращение к себе. Полюбив Эммануэля, душевно привязавшись к нему, он мучительно боялся его потерять, а это казалось ему неизбежным, узнай Ригель правду о нём. Морис любой ценой хотел скрыть от Ману свои галантные похождения, на которые и сам стал почему-то смотреть, как на мерзость.

Случай с Лили ими не обсуждался. Когда Невер немного пришёл в себя, они встретились на лекции. Эммануэль ничего не сказал ему, был, как обычно, кроток и приветлив, и Морис мучительно, до нервного трепета, был смущён и благодарен ему — и за молчание, и за неосуждение. При этом Невер заметил, что его недомогание, выразившееся в слабости всех мышц и болезненных ощущениях в области левой лопатки, в ставшей постоянной головной боли и нервическом раздражении, в присутствии Эммануэля смягчалось. Стоило Ригелю положить руку на его плечо, боль в сердце стихала, а однажды, когда тот, видя, сколь мучительно состояние Мориса, жалостливо погладил его ладонью по виску, отупляющая головная боль прекратилась.

И это загадочное обстоятельство стало ещё одной причиной, понуждавшей Невера искать общества Эммануэля.

— Ты меня потряс сегодня, Эммануэль, — заметил он, когда они остались после вечеринки одни. — Это твоя мысль или ты это слышал от своего духовника?

— То, что в веках во многих оскудеет Любовь, говорил Господь. Когда наш сосед, купивший участок с домиком старухи Пернель, нашёл на её чердаке какие-то чёрные гримуары и принёс отцу Максимилиану, увидев, что я их перелистываю, аббат тоже сказал, что их писали люди, уставшие любить, и добавил, что для них святость Господа была бельмом на глазу. Мне это было понятно. Гораздо страннее Нергал и компания.

— Почему?

— Те черные люди разуверились, устав стоять в Истине, но они знали эту Истину — это драма отчаяния, осознания собственного ничтожества и несовершенства и — озлобление из-за этого осознания. Эти же — никогда, ни на мгновение, не знали никакой Истины. Они не знают — есть Бог или нет, но мучительно не хотят, чтобы Он был.

— Почему? — Невер вопросительно взглянул на Ригеля.

— Бог — эталон праведности, высший критерий Истины. Если уничтожить этот критерий, всё становится равно истинным или равно ложным. Ничего нельзя назвать недопустимым, безнравственным или порочным. Если никто не может определить, что такое мораль, то, — что тогда — аморально? И тогда — можно всё, вплоть до содомии и каннибализма.

— Но жить в критериях высокой морали легко только святому, — заметил Морис, не столько говоря с Эммануэлем, сколько размышляя о себе, — А святость corvo quoque rarior albа, вороны белой реже…

— Лучше быть белой вороной, чем свиньей. К тому же, Deus impossibilia non jubet. Бог невозможного не требует, — Лицо Эммануэля вдруг обрело черты странной, экстатической возвышенности, почти иконописности.

Морис улыбнулся.

— Твой духовник, я вижу, много вложил в тебя.

— Он не вкладывал. — Эммануэль покачал головой. — Он жил ради Бога — и я это видел. В любых его словах я бы усомнился, но мне нечем оспорить его жизнь.

— Ты, и вправду, считаешь его святым?

Эммануэль на мгновение задумался, потом пожал плечами.

— Кто поставил меня судить над ним? Но… и найдись в нём тень греха — он жил, подражая Христу. Копия может быть несовершенной. Оригинал — не может. Уходя, он просил меня жить, подражая не ему, а Господу.