Мелко перекрестившись, боярин Скоробоев попытался спуститься вниз, да ступень предательски скрипнула. Так и замер как подвешенный, с одной поднятой ногой. Господи, не дай пропасть.

– Сию минуту, Лексееич.

По тени на стене боярин видел, как Алексашка, собачий сын, накинул на голое тело тулуп, отлепил от стола огарок, зашлепал босыми ногами к двери. На пороге остановился.

– А может, это… вина пользительней будет?

– Пропади, аспид! – крикнул царь. – Верно, маменька говорит – вы меня споить хотите, да со свету сжить. Всем вам головы посворачиваю, а сам в Кремле сяду, как брат Иван. Или к римскому Кесарю убегу. Что мне от вас проку?

Государь закашлялся. Под шумок Ерофей Захарович сбежал вниз, спрятался за печкой, затаился. Алексашка выскочил за дверь, у него тут же погас огарок. Спускаясь впотьмах по скользкой лестнице, Меншиков пару раз приложился о низкие перекладины. Взвыл.

– Где вы тут, стадники, куда все попрятались? – застучал он кулаком по перилам.

Дворовые людишки повылазили из щелей как клопы, засуетились, запалили свечи и лучины. Боярин скинул шубу, взъерошил волосы, мол, спал без просыпу, выступил вперед.

– Царь опохмела требует, – сказал Алексашка, взглянув на Скоробоева с некоторой усмешкой. Он не забыл времена, когда его и близко не подпускали к боярским дворам, а ныне тут ему кланялись. – Водки твоей березовой не надобно. Не приглянулась она Петру Алексеевичу У него от нее томление. Грозился тебя, дурака, на кол посадить. Вели собрать там чего: квасу что ли, огурцов. И щей кислых не забудь.

– Господи Иисусе! – вскинулся в ужасе боярин. – Сей же момент все будет. Сам поднесу. А ну, – замахал он руками на челядь, – торопливей у меня!

Вскоре во временную опочивальню царя Ерофей Захарович лично внес большой серебряный поднос с горшочком щей, маринованной стерляжьей головой, мисками, шкаликами, стеклянным графинчиком, крынкой кваса.

– Вот, Петр Алексеевич, лучшее похмелье, какое нам известно, – сказал он кланяясь.

– Чего припер-то? – поморщился Меншиков, окидывая горящим взглядом снедь. – Сказано тебе вина не надобно.

Боярин заводил из стороны в сторону бородой.

– Энто, Александр Данилович, старинное русское похмелье. – Скоробоев указал дрожащим пальцем на тарелку с каким-то месивом. – В мисочке тертые соленые огурчики с чесноком и луком, да холодными ломтиками баранины. А сверху уксусом яблочным полито. Мой родич гнозией сие величал, гнозия по-гречески – наука. Похмельной наукой не всякий владеет. А в графинчике – горячее хлебное вино, водочка чистейшая на хлебных корках настоянная. В крынке квас ржаной на грушевом отваре с хреном.

– Ты русского языка не разумеешь? – перебил боярина Меншиков. – Иди прочь с водкой.

– Ну, ну, осади, не очень-то! – прикрикнул на своего закадычного дружка царь Петр, – говори, Ерофей Захарович, чего там еще о верном похмелье знаешь, интересно.

Боярин почувствовал свободу, раскрепостился. Может и пронесет.

– Первым делом надобно испить два стаканчика, не более, хлебной водочки, а опосля сразу закусить гнозией. Всю скушать, без остатка. Потом ужо опрокинуть добрую кружку грушевого кваса с хреном, пожевать хрящей стерляжьих. И поспать малость. Егда проснешься, голова сделается ясной, будто купола на Успенском соборе, – боярин несколько раз перекрестился.

– Не брешешь? – недоверчиво покосился на Скоробоева государь. Однако внутри стояла такая сушь, а ко всему прочему разболелась голова, что он был готов поверить в любое чудодейственное средство. – Ладно, садись ближе.

Меншиков подвинулся на лавке, первым взял ложку, попробовал гнозию.

– А ничего, минхерц, с утрева, по-моему, в самый раз.

Морщась, царь испил из золотого шкалика водку. В голове несколько прояснилось, боль стала отступать. Закусил гнозией. Захотелось выпить еще, но нельзя, у маменьки сегодня быть обещался и с Ромодановским говорить о посольстве в Европу. Стрельцы вроде присмирели, пора ехать, ума набираться по корабельному делу. Да и по другим наукам разным тоже. Гнозия, а ничего, оживляет. Надо бы с винопивством попридержаться. Вон уже мнихи ропщут, старец Авраамий из Андреевского монастыря послание прислал. Обвиняет меня, царя – батюшку в «потехах непотребных». Вообще-то и ему давно пора крысиную морду своротить, суется, куда не следует. Ладно, успею.

– А что, Захарыч, – спросил, ломая стерляжью голову Петр. – Иного доброго похмелья разве нет, кроме гнозии? Слышал Гришка Отрепьев с перепою лягушек живых жрал.

Ерофей Захарович хитро прищурился.

– На то он и самозванец, чтобы всякой нечистью кишки набивать. – Отер уголки губ, расселся на лавке, давая понять, что ему есть о чем рассказать царю.

Меньшиков без спросу налил себе, выпил, потом еще.

– Будет, – подпихнул его царь, продолжай, боярин.

Втянув ноздрями воздух, который показался Скоробоеву свежее утреннего ветра, помяв пальцы, унизанные тяжелыми перстнями, продолжил:

– В старину, еще при великом князе Василии Темном, знали весьма пользительное похмельное зелье. Сразу на ноги ставило, сколько с вечера не выпей. Называлось оное – заряйка, что у волжских народов означало зарю, рассвет, просветление после хмари. Сию заряйку один отшельник изготовил. Походило то зелье на вино шипучее, да не пьянило.

Обретался сей отшельник-старец на Волге, на малом островке княжества Тферского. И, якобы, был он когда-то боярином, да не простым, а сродственником великого князя. Егда Шемяка с Иваном Можайским пленили Василия Васильевича в Троицком монастыре, боярину удалось сбежать да затаиться в глухом месте, на речном острове.