Не догадаться, конечно же, было трудно. Вал из веток и колючих кустов кое-где превращался в подобие плетня. Все это огораживало довольно обширную площадь, на которой среди обгорелых пней и сучьев обильно росла трава. Причем одного вида – с незрелыми еще колосками. Нечто подобное Семен когда-то видел – во время своего далекого вояжа на юг. Только никакой гари там не было, и конструкция изгороди была другой. Будучи крупным специалистом по ботанике, траву Семен определил как «скорее ячмень, чем рожь».

Тропа проходила по свободному пространству между пожогом и нетронутым лесом. Вероятно, оно было расчищено, чтобы ограничить распространение огня. Обойдя вокруг этого «поля», Семен уселся на ствол поваленного (не людьми!) дерева и стал размышлять:

«Во-первых: куда мы попали?! Ответ – на обжитую территорию. Народу тут гак много, что Пит потерял след. Здесь тропы, которые идут в разных направлениях! Может быть, для горожанина XXI века это еле заметные стежки, а по здешним меркам целые дороги. По одной из них мы и пришли сюда. Вопрос второй: что это значит? Как называется?! Называется романтично: „подсечно-огневое земледелие"! В конце палеолита?! Ну, да… Вспоминай, Сема, вспоминай все, что когда-то читал или слышал по этому поводу!

Ученые раскапывают древние очаги земледелия – Египет, Месопотамию, Южную Америку и другие. Они возникли примерно в одно время – 8-9 тысяч лет назад. Земледелие там было, в основном, поливным, оно оставило массу следов. И породило загадку: культурные растения не были там выведены, они были уже готовыми, откуда-то заимствованными. У кого мог заимствовать тот, кто был первым?! У инопланетян? Есть и такая версия. Только моим инопланетным „друзьям" инструкции не позволяют просто взять и отсыпать туземцам семенной пшенички, да и выродится она быстро. А вот Н. И. Вавилов еще в первой половине XX века высказал мнение, что изначально земледелие не было поливным. А каким оно было? Да вот таким вот: руби – жги – сей – жни! И никаких следов для археологов! Строго говоря, это еще не земледелие, но историю окультуривания растений можно смело удревнить на десяток тысяч лет. А в разгар последнего оледенения и в Сахаре, наверное, леса росли. С. А. Семенов так прямо и писал, что земледелие не могло возникнуть без выжигания лесов и саванн! Из этого следует, что изначально даже и не рубили, а просто жгли. То есть история такая: сначала просто пожог, потом подсека и пожог, потом подсека – пожог – примитивная пашня и, наконец, просто пашня без пожога. Где-то от основной линии развития ответвилось поливное земледелие, мотыжное и прочие разновидности. Все это происходило не от большого ума, не добровольно, а из-за увеличения народонаселения на фоне истощения ресурсов. В XIX веке русские крестьяне жгли уже не леса, а кустарник, который едва успевал вырасти на старой гари. И отказываться от этого занятия они не желали, пока правительство не заставило…»

В общем, интеллектуальный анализ ситуации радости Семену не принес. История собственного мира однозначно свидетельствовала, что раз уж человек занялся преобразованием природы, то он ее преобразует-таки. Настроение испортилось всерьез и надолго: «Сам Я – вождь и учитель народов, великий воин и жрец нового Служения Людей, взявшийся сохранить мир Мамонта, – столкнулся с неразрешимой проблемой! Бли-и-ин…»

В течение нескольких следующих дней они с Питом накрутили, наверное, не одну сотню километров по лесным тропам. И полян, и чистых долин в этих краях хватало, но они туземцев не интересовали, разве что в качестве мест для устройства поселений. Деревень поблизости обнаружилось аж четыре штуки. В самой большой было два десятка хижин из тонких бревен, а в самой маленькой – всего три. По-видимому, это были полуземлянки, которые отапливались по-черному. Чем дальше в глубь этой территории, тем чаще встречались выжженные делянки, засеянные ячменем и еще какой-то высокой травой без колосьев – в стебле было полно тонких волокон, разорвать которые стоило немалого труда. Встречались и брошенные делянки, активно зарастающие кустами и молодыми деревьями – в основном, березой. Те, что заросли еще не сильно, по-видимому, все-таки использовались – на них, кроме прочего, рос мак, причем в значительном количестве. А еще путники то здесь, то там натыкались на заросли растения, которое Семен хорошо знал и не любил с детства – крапивы. На некоторых брошенных делянках она составляла основную массу травянистой растительности. Семен заподозрил, что ее специально подсеивают, поскольку в стеблях содержатся крепкие волокна, а листья вроде бы пригодны в пищу – после соответствующей обработки, конечно.

Никаких домашних скотин у туземцев не наблюдалось. Зато всюду возле жилья кормились не очень многочисленные стаи птиц, которые людей почти не боялись. Летать, похоже, они не могли – самое большее это взлететь на крышу жилища. Размерами птички были ближе к голубям, чем к курам, но Семен решил, что это все-таки не голуби, а, наверное, куропатки, у которых подрезаны крылья или удалены маховые перья.

Наблюдать за жизнью этих людей оказалось одновременно и просто, и сложно. Все поселения были окружены открытым пространством, причем иногда специально расчищенным от кустов и деревьев. Лазая по опушке вокруг деревни, можно было не опасаться наткнуться на какого-нибудь грибника или ягодника: во-первых, ни грибов, ни ягод еще нет, а во-вторых, местные (даже дети!) без нужды в лес не заходят, а если нужда есть, то идут обязательно группами не менее трех человек. Передвигаются же они почти исключительно по тропам и, отойдя на приличное расстояние от деревни, всегда начинают шуметь, переговариваться, что-то негромко петь или, в крайнем случае, постукивать палкой о палку. По своей старой привычке Семен подумывал, не взять ли ему «языка». К немалому своему удивлению, он вскоре обнаружил, что при относительном местном многолюдстве это не так-то просто – бытовые привычки туземцев как бы специально ориентированы на то, чтобы никого из них не унес в лес «леший». Сами же поселки не охраняются, но с наступлением темноты жилища закрываются (запираются?) и до рассвета из них никто не выходит – даже по нужде.

Ни одной приличной возвышенности с голой верхушкой, с которой можно было бы обозреть окрестность, в этих краях не имелось – с любой точки обзор был ограничен. Семена это ужасно раздражало – он никак не мог представить общую картину района. Создавалась впечатление, что они с Питом находятся на этаком выступе, который образуют обжитые земли в «зеленом море тайги». Ежели продвинуться на сотню (или две?) километров к югу, то там, наверное, во все стороны будет сплошная «населенка». Здесь же трудно даже установить расстояния между «деревнями». Соединяющие их тропы извиваются как змеи и там, где есть возможность, проходят по открытым пространствам. Между самыми близкими населенными пунктами часа 2-3 быстрой ходьбы.

Конечно же, местные жители охотились – как без этого?! Правда, довольно своеобразно. В лесу вокруг поселков было полно ловушек – если бы не Пит, многие из них Семен и не заметил бы. В большинстве своем это были «давилки», рассчитанные на пушного зверя. При всем разнообразии форм принцип действия у них один и тот же: ты возьмешь приманку, и тебя тут же придавит бревном – очень мило! По случаю лета они находились в «разряженном» состоянии. Зато петли канатов, свитых из растительных волокон и рассчитанных на лесных оленей, часто находились в полной боевой готовности. Встретилось и несколько медвежьих ловушек, причем одна из них довольно сложная – в виде домика с опускающейся дверцей. Остальные были попроще: три-четыре близко стоящих дерева огорожены понизу всяким хламом, так что в образовавшийся закуток доступ открыт лишь с одной стороны. В закутке лежит шмат тухлого мяса, а на входе висит петля-удавка. Подобные ловушки Семен встречал и в родном мире, только там использовался стальной трос. Здесь же – канат в два пальца толщиной. А основная «шутка юмора» заключалась в том, что дальний конец этого каната был не просто привязан к дереву, а закреплен растяжками так, чтобы смягчать рывки жертвы и не давать ей возможность достать зубами до удавки.

Семен готов был слегка восхититься людской изобретательностью, но однажды возле него просвистела стрела, выпущенная довольно мощным самострелом, – нитку-растяжку под ногами он не заметил. Семен решил впредь быть предельно внимательным в лесу, однако день спустя его спасло лишь положение позвоночника, который у людей при ходьбе расположен вертикально. Бревно же должно было сломать спину оленю или лосю. Получалось, что звериных троп вообще следует избегать, но ведь их не всегда и увидишь…

Лесные «мины» принесли Семену и еще одну «радость», причем совершенно неожиданную. Его волосатый спутник обладал вполне звериным чутьем, зрением и слухом, но при этом почти человеческим разумом. Любые ловушки он находил безошибочно и… И ломал их – ломал с наслаждением, которое сродни сексуальному. Похоже, в нем включилась и заработала какая-то инстинктивная программа: в глазах появился лихорадочный блеск, движения стали резкими, русские слова начали выпадать из памяти и заменяться звуками-символами словаря питекантропов. Семен чувствовал, что просто теряет контроль над парнем: тот непрерывно теребил его и звал дальше в чащу – искать, искать, искать!