Шрифт:
И влепила мужу смачную пощечину.
– Ой! – сказал Ерошкин, отступая от продолжавшей увлеченно наносить апперкоты супруги. – Я больше не буду…
– Подозревать в измене! И кого? Меня! – не унималась Элеонора Махмудовна. – Говорила мне мама…
– Элеонорочка, – захныкал Ерошкин. – Клянусь, чем хочешь, вот хоть даже моим романом, я больше не буду! Никогда! До доски гроба… то есть, до гробовой… Давай обнимемся, а?
Он рухнул на коленки, подполз к жене и обнял ее ноги.
– Уйди с глаз моих, негодяй! – выдала заключительную фразу Элеонора Махмудовна. И, отряхнув с ноги супруга, гордо удалилась в спальню.
Щелкнул замок.
Наступила тишина.
– Какую же глупость я сморозил! – прошептал Ерошкин, осторожно ощупывая распухший нос. – С Элеонорой ни за что поругался, Чумодрылова ударил. Можно сказать, своей рукой лишил себя гонорара!..
Ерошкин забегал по квартире в поисках выхода. Но выхода не было. Были стыд и самая страшная в мире обида, – обида на себя. Ерошкин постучал лбом о стену, но никакого результата, кроме головной боли, не дождался. Он поискал веревку, но не нашел. А пистолета, чтобы застрелиться, у писателя не было.
Все было плохо.
* * *
Через час Элеонора Махмудовна впустила мужа в спальню.
Еще через полчаса она говорила Ерошкину, поправляя прическу перед зеркалом:
– Каков негодяй этот Шпингалевич! Обещал, что ни у кого в мире таких пуговиц нет, а вот она, в кабинетах разных валяется, и даже у самого Чумодрылова! Ну, встречу я его… Шпингалевича, то есть. Все скажу этому жулику прямо в его бесстыжие глаза! Тоже мне, кутюрье самодельный!..
Потом, по настоятельному требованию супруги, Ерошкин, приняв для храбрости две таблетки валидола, звонил Чумодрылову и просил короля свалок простить его. Сначала король не хотел с ним разговаривать, но потом оттаял. И даже обещал заказать Ерошкину сценарий рекламного клипа, где король стоит на свалке, а на него падают золотые слитки.
– А все-таки добрый, отходчивый человек этот Чумодрылов, – говорил Ерошкин, укладываясь спать. – Хуже того, – душевный он человек! Я, видишь, сегодня ему в нос вцепился, полфизиономии, считай, разодрал, – а он ко мне со всем уважением, и простил, и заказ дал. Побольше бы таких людей, и жизнь, Элеонорочка, была бы неописуемая…
– Давай спать, котик, – зевнула Элеонора Махмудовна, поуютнее устраиваясь под одеялом. Уже засыпая, подумала:
– А вот было бы дело, если бы Шпингалевич не дал мне запасных пуговиц… И Чумодрылов, однако, неосторожен… Надо бы ему сказать завтра… завтра…
Тихо стало в писательской квартире.
Кот Мурзарий неслышно спрыгнул со спинки кресла, сладко потянулся, и ушел спать на кухню.
Страшная сила
Рассказ
Равнодушие, господа, – страшная сила. Прямо мозги вскипают, когда видишь сегодня равнодушие населения людей! Раньше такого не было. Загулял мужик – его сразу в партком! Теща из домкома не вылезала. Жена – из профкома. С мужика снимали стружку, от него оставался один скелет в трусах, и с тех пор он гулял только дома.
Сейчас – не то.
На днях вижу – двое дерутся. Подошел поближе, желая рассмотреть факт получше, и был избит обеими дерущимися сторонами. По лицу. И что интересно: сразу после этого дерущиеся стороны куда-то испарились! Думаю, они и дрались только для того, чтобы меня побить. И вот в полиции меня спрашивают:
– Опознать дравшихся сможете?
Нашли дурака! Конечно, я их физиономии на всю жизнь запомнил. Но мало ли что… Решил их не опознавать. А на полицию написал жалобу. За равнодушие к предмету рукоприкладства. То есть, ко мне.
Из полиции вышел, стою на остановке. Вижу, старичок какой-то бодрый дорогу перебегает. Машины на него несутся, а он кренделя по проезжей части выписывает! Долавировал старичок до середины улицы, и остановился. Дальше, значит, идти опасается. И никто ему не помогает! Я специально сорок минут наблюдал: ни одна сволочь старичку руку не подала, через дорогу не перевела! Равнодушный, черствый у нас народ! Только я один старичка и пожалел.
Тут мой троллейбус подошел. И я уехал.
Еду и размышляю на предмет человеческого свинства. Потом одно место освободилось, и какая-то нахальная старушка на это место коршуном кинулась. Обидно мне стало, что есть еще среди нас такие невоспитанные старушки. И я ее опередил. Сам сел. Принципиально.
Сижу, возмущенный всеми фибрами души. А бабка надо мной нависает, и прямо взглядом буравит, анаконда! И шипит еще что-то.
– Ну, – думаю, – шипи-шипи, гюрза! А я все равно имею полное право сидеть.
От возмущения даже свою остановку проехал! Все-таки тяжело быть принципиальным человеком!
Стал я из салона выдираться, а впереди – эта старинная пассажирка шкандыбает, дорогу мне перекрывает. Подтолкнул я ее слега, для скорости. А она – раз! – и в заднем проходе растопырилась! Лежит, и не дает людям выйти! Я ей культурно говорю: