Наконец, когда часы на стене напротив письменного стола Джесс показывали 4:47, она опустилась в мягкое кресло и отворила дверцу в правой тумбе стола. Глазам предстал сейф и его замок с цифровой комбинацией. Прикрыв рукой бороздчатый диск с немногочисленными цифрами, она повертела его нужным образом вперед и назад, пока с легким щелчком не высвободился последний тумблер. Прикрывающая диск рука опустилась. Глупо было загораживать диск: всякий, кто попытался бы увидеть ее манипуляции с диском, должен был бы иметь глаза на конце подлокотника кресла. Тем не менее Джесс каждый раз его прикрывала. Конечно, это было проявлением ее мании, она это понимала. Точно так же она понимала, что ничья спина не сломается, если при ходьбе наступить на трещину – но что, если все-таки сломается? Поэтому трещины лучше перешагивать, на всякий случай. Ритуалы были столь могущественны, столь наполнены смыслами, что уходили далеко в глубь времен, к обезьянам.

– Язык, – сказала она, вынимая из сейфа папки, связку за связкой, – это речевое выражение многосложности, существующей в мозге. Как глагол «хотеть». Животное может выразить желание, совершая какое-нибудь физическое движение или издавая голосовой сигнал, направленный на осуществление желания. «Я хочу!» – только человек может сказать это, включая указания на степень желания, на специфический вид желания, на ту нишу, какую это желание занимает. Не шевеля при этом никакими мышцами, кроме мышц губ, языка и верхних дыхательных путей. Как открываются проводящие пути-мостики между детским «Я хочу» и зрелым «Я хочу, но не могу, потому что это разрушит чье-то еще первоочередное право сделать это»?

Ее голос перешел в бормотание.

– Что на путях к зрелости может подавить самое первичное побуждение из всех – хотение? О, Джесс, ответ существует, и ты, именно ты найдешь его.

Это был большой и хорошо обставленный кабинет. Но Джесс не зажгла верхние лампы дневного света, а лишь щелкнула выключателем изогнувшейся над столом лампы с зеленым абажуром. Дальние углы комнаты были погружены в полнейшую тьму, и неожиданные тени крались, качались, дрожали всякий раз, когда работающая за столом меняла положение тела. Часть натуры Джесс любила эту наступающую на нее тьму – которую она и только она словно бы держала в узде; то была безобидная демонстрация власти и, будучи безобидной, могла быть прощена. Вот глупое властолюбие – это было бы другое дело, оно непростительно.

Примерно сотня файлов лежала на столе, поделенная на более мелкие стопки, перевязанные разноцветными ленточками. Каждая ленточка была на самом деле кодом, который знала только одна Джесс и который нигде не хранился, кроме как в ее памяти, в самом безопасном сейфе из всех… Эта установленная ею классификация касалась поведения пациентов, которое варьировалась от самого примитивного до самого изощренного по способности осмысления. Градации, установленные Джесс, следовали ее личным, авторским теориям. В этом отношении она была плохой коллегой, она не желала делиться. Но этот проект, которым Джесс особенно гордилась, не имел никакого отношения к ее работе в качестве директора, он финансировался отдельным грантом, направленным лично ей, и был слишком спорным, чтобы о нем распространяться до получения значимых результатов.

– Это гораздо более трудная для понимания вещь, чем язык, – произнесла Джесс, не сводя глаз с закодированных папок, – но проявляется в языке, и я должна найти ключевые слова. Слова-триггеры.

Из-за двери выглянула голова.

– Входи, Уолтер, – не глядя сказала она.

– Сначала я принесу тебе свежего кофе, Джесс.

Уолтер вернулся с кружкой из тонкого фарфора, наполненной горячим превосходным кофе, и поставил ее перед Джесс, затем сел в кресло для посетителей, закинув одну босую ногу на его подлокотник. Высокого роста, он был в идеальной физической форме: широкоплечий, с плоским животом, узкими бедрами и мощными ногами. На нем были футболка и короткие шорты коричневато-серого цвета без опознавательных больничных меток. Его светлые волосы не поредели, но он носил короткую морскую стрижку, слишком короткую, чтобы относиться к какому-то стилю; она лишь подчеркивала его бычью шею. Гладкое, чисто выбритое лицо с правильными чертами выглядело таким же решительным, как и его манера держать себя. Поразительный человек, мужчина такого типа, которого незнакомец при встрече сочтет надежным. Звали его Уолтер Дженкинс, он стал обитателем лечебницы, чье досье имело пометку «никогда не выпускать», и он был величайшим триумфом Джесс Уэйнфлит. Каждый психиатр психиатрического отделения ХИ знал, что он излечился, но они также знали, что никакие их самые красноречивые аргументы никогда не дадут Уолтеру свободы. Никто не был готов взять на себя риск его освобождения, даже на полдня. Сам Уолтер хорошо знал это и принимал свой жребий с невозмутимостью. Тюрьма была почти единственной жизнью, какую он знал, и он понимал, что ему повезло. Здесь, в ХИ, его вылечили, и здесь он вел интересную жизнь, приносил пользу.

– Хорошая вечеринка? – спросил он, зажигая сигарету и передавая ее Джесс, прежде чем зажечь другую для себя.

– Развлечение высшего сорта. Руфус играл Шопена – тебе бы очень понравилось. Был там Роджер Дартмонд, он пел – конечно, в его голосе теперь уже слишком много вибрато, но все равно звучало чудесно. Ра трудно выносить, но его салоны того стоят, даже Ари это признает. Столько таланта под одной крышей.

Настроение Уолтера никак не отражалось на его лице, но это было для него нормально. Его глаза, чистый и сияющий аквамарин, покоились на Джесс с неприкрытой… неужели привязанностью? Эта женщина освободила его от ужасов обитой войлоком палаты, находящейся не далее как в соседнем здании, и он стал ее преданным слугой.

– Джесс, ты слишком устала, чтобы заниматься этим сейчас, – сказал он с начальственной ноткой в голосе. – Отмокни хорошенько в ванне и иди спать. Я уберу это за тебя.

– Я должна работать, – бросила она раздраженно. – Жизнь слишком коротка, я умру, прежде чем расшифрую это. Я по-прежнему ищу слова-триггеры.

– Кшш! – настаивал он, вставая.

– Почему ты всегда прав?

– Потому что ты показала мне, как быть правым. Ступай, ступай!

Джесс побрела к двери.

– Ванна перелилась?

– Еще нет, но перельется, если ты будешь тянуть время.

– Спокойной ночи, Уолтер. И спасибо.

Закрыв за ней дверь, Уолтер сел в ее кресло и проверил, чтобы все пачки были перевязаны крест-накрест, в ее неподражаемом стиле. Те, что не были, он перевязал собственноручно. Затем уставился на одну толстенную папку, перевязанную простой синей лентой, – его досье. Завтра Джесс занесет туда его сегодняшние действия – на свет появятся новые проводящие пути.

Широко открыв дверцу сейфа, он начал убирать папки точно так же, как это делала она; последней папкой была его собственная. Затем он закрыл дверь сейфа и, как безумный, завертел диск. Что бы сказал Ари Мелос, если бы узнал, что Уолтер Дженкинс, самый опасный обитатель Психушки, знает комбинацию цифр на сейфовом замке доктора Уэйнфлит, равно как и то, что он имеет доступ к каждому шифру, который отпирает каждый замок в этом здании?