Никто не понимал причину его протеста, и неясно было, протест ли это вообще. Прижав к груди пустую канистру, женщина надрывно кричала: «Он облил себя бензином! Всю канистру вылил! Помогите, ну кто-нибудь! Господи, что делается, где же милиция?»

Милиция была рядом, в толпе, но и она не знала, что делать.

В то время самосожжение было вещью непривычной. Наверное, это был первый случай. Это теперь поджигать себя стало нормальным делом, а тогда все это было в диковинку.

Мужик сидел с закрытыми глазами, офисная рубашка и брюки были полностью пропитаны бензином. Волосы слиплись.

Чиркнула зажигалка. Круг зевак расширился на полметра. Несколько искорок вылетело, но ничего не произошло. Народ притих и замер.

Смертник чиркнул второй раз, и появился язычок пламени. Взрослые закрыли глаза детям, женщины застонали. Та, что голосила громче всех, заткнула рот кулаком.

Несчастный поднес зажигалку к сердцу – и пламя вспыхнуло, превратив жертву огня в факел высотой в человеческий рост. Сразу же запахло гарью. Мученик сидел неподвижно: не вскочил, не закричал, не начал бегать. Кожа на его теле жарилась и чернела. Через полминуты он, все еще объятый язычками пламени, повалился набок. А еще через пару минут огонь погас полностью. Запах горелого мяса быстро распространился по улице. Люди в оцепенении молча расходились, разрушая почти симметричный круг. Они не верили, что все закончилось. И были немного раздосадованы, осознав, что человек горит всего минуту.

Уходили, потупив взгляд, не произнеся и слова и не понимая причины произошедшего. Для чего? Во имя чего? Какие были его требования? Лежала ли в основе его акта самосожжения какая-то идея?

Неизвестно.

Известно, что это был вторник, 11.00 утра.

Известно, что с виду это был обычный мужчина, лет тридцати двух. Позже станет известно, что звали его Денис.

Ничем не отличающийся от нас Денис.

Но именно он сделал самосожжение явлением будничным. Именно после него это стало нормальным и настолько привычным, что через год о подобном перестали рассказывать даже в теленовостях. А спустя три года это стало общественной нормой. Восемь из десяти граждан в возрасте от 30—35 лет сжигали себя самостоятельно. Для этого даже построили специальные крематории в центре города: огромные, из стекла и бетона, высотой в двадцать-тридцать этажей каждый.

В одном из таких крематориев поздним вечером, когда все офисы на этажах опустели, шеф резюмировал наш двухчасовой разговор:

– В общем, Арсен, надо очень постараться сделать презентацию до среды! Интонации генерального директора были убедительными. Сегодня вечер понедельника, а это значит, что впереди меня ждали две бессонные ночи. Опять придётся отложить встречу с мамой. Уже три месяца не можем поужинать вместе. Хоть и живем теперь в одном городе. Раньше мама жила в Уфе. Но я уговорил ее переехать в Москву под предлогом, что будем видеться чаще. Выходит, обманул – чаще видеться не стали. Работа, работа, работа…

Я откинулся на кресло, протер уставшие глаза. На мониторе мерцала недоделанная презентация.

Нужен перерыв, голова лопается. Я свернул окно и зашел в социальную сеть. Без мыслей, с пустой головой листал ленту – замена медитации. Но вдруг замер. Кто-то выложил старую запись с площади, где мужчина сжигает себя на глазах у толпы.

Автоматически кликнул на просмотр. Видео было ужасное и притягательное одновременно: пустые глаза самоубийцы, безучастное, отстраненное лицо. Он был настолько спокоен, будто собирался сделать обычный омлет на завтрак.

Что же должно быть у человека на сердце, чтобы так запросто облить себя бензином и поджечь? Оказывается, ничего. Именно ничего: сердце должно быть пустым.

Раздался звонок – это была мама, она извинялась:

– Прости, сыночек, что отвлекаю, просто очень соскучилась! Понимаю, что ты работаешь, что это важно, просто мне надо хотя бы твой голос услышать! Уж извини!

Внутри оборвалась струна. Да что же это такое?! Неужели я не могу уйти из офиса, если есть непрочитанные письма? Как я мог проглядеть? Как я мог не заметить, что часть заняла место целого? Вытеснила то, что делает меня человеком. Общение с живой мамой, например.

– Мама, что ты такое говоришь? Не извиняйся ты! Я и сам рад тебя слышать! А еще лучше – видеть! А давай через час встретимся в том французском ресторане?

– Ой, ты серьезно, сынок?

Удивлению и радости не было предела, как будто я на Луну предложил слетать. Как же стыдно!

– Конечно, серьёзно, я уже выхожу.

– Ох, и я, и я! Целую, родной!

Я повесил трубку и посмотрел на часы: половина девятого. Пробки еще не рассосались. Да-а… С часом на дорогу я, конечно, погорячился. Но раз сказал – надо успевать.

Вскочил из-за стола, бросил на нем все как есть и помчался к парковке. Но застрял у лифта. Как же он долго едет! С ума сойти! Еще раз проверил время.

Осталось 50 минут. Черт, куда делись эти десять минут?

Когда начинаешь следить за временем, то понимаешь: тебя кто-то дурит, кто-то точно мухлюет со стрелками часов!

Сколько я не видел маму? Месяца три, вроде. Изменилась, наверное. Что делал я три этих месяца?

Вроде ничего, просто работал. А на работе что? Да ничего особенного: проекты, текучка. Не коллайдер же запускаю.