Он знал, что страдание бросает свою тень на существование каждого человека, но тот, которому выпало бы на долю проходить путь жизни вместе с этой лучезарной баловницей счастья, не может, думал он, ожидать ничего, кроме ясного веселого солнечного света.

По дороге в Пелузий и даже во время пребывания там он часто думал о ней, и каждый раз, когда ее образ выступал перед его умственным взором, ему казалось, что он чувствует в своем сердце яркий дневной свет.

Встречу с нею он считал величайшим счастьем своей жизни, но добиваться обладания ею он не осмеливался.

Он не низко ценил себя самого и знал, что имеет право гордиться положением, которого достиг собственным трудолюбием, собственными силами. Но она была внучкой человека, который имел право продать его деда за деньги. К тому же она была такого высокого происхождения и так полна притязаний, что посвататься к ней ему казалось едва ли не более смелым, чем спросить у императора, сколько он желал бы получить за свою багряницу. Но охранять, предостерегать ее, наслаждаться ее видом и речью он чувствовал себя вправе, и этого счастья никто не мог у него отнять. И она позволяла ему это, она уважала его и давала ему право охранять ее, и он чувствовал это с радостью и благодарностью.

Он с удовольствием снова взял бы на себя необычайные труды последних часов, если бы был уверен, что будет вознагражден за это глотком воды, поданной ее рукой. Одно только право думать о ней и о ее благосклонности казалось ему большим счастьем, чем обладать всякой другой женщиной.

Выходя из носилок перед городским домом сестры, он с улыбкой покачал головой как бы в насмешку над самим собой; он признался себе в том, что всю дорогу туда едва ли думал о чем-нибудь другом, кроме Бальбиллы.

Дом Павлины имел мало окон, выходивших на улицу, однако же его прибытие было замечено.

Из одного окна, окаймленного ползучими растениями, выглядывала прелестная головка какой-то девушки, смотревшей оттуда с любопытством на уличное движение.

Понтий не заметил ее, но Арсиноя, так как прекрасная головка принадлежала ей, тотчас же узнала архитектора, которого видала на Лохиаде и о котором Поллукс рассказывал ей, называя его своим другом и благодетелем.

Она уже целую неделю жила в доме вдовы Пудента.

У нее не было ни в чем недостатка, однако же она всеми силами своей души стремилась в город: ей хотелось разыскать Поллукса и его родителей, о которых она ничего не слышала со времени смерти отца.

Ее милый, наверное, ищет ее с тревогой и горестью; но как может он отыскать ее?

Через три дня после поселения своего в новом жилище она обнаружила это маленькое окошечко, из которого могла обозревать улицу.

Там было на что посмотреть, так как улица шла к ипподрому 146 и постоянно была занята пешеходами и колесницами, направлявшимися туда или в Никополь.

Она находила удовольствие в том, чтобы смотреть на прекрасных лошадей и на юношей и мужчин в венках, двигавшихся мимо дома Павлины. Но не единственно ради развлечения подходила она к этому отверстию в стене, обрамленному листвою, нет, – она надеялась, что ее милый Поллукс, его отец, мать, брат Тевкр или кто-нибудь из знакомых пройдет мимо ее нового жилища. В таком случае ей, может быть, удалось бы подозвать кого-нибудь из них к себе, спросить, что сделалось с ее друзьями, и попросить сообщить ее жениху, где она находится.

Павлина два раза застала ее у окна, и хотя довольно ласково, но решительно запретила ей смотреть на улицу. Арсиноя без сопротивления пошла за нею во внутренние комнаты; но каждый раз, когда она знала, что Павлины нет дома или же что она занята, снова прокрадывалась к окну и высматривала тех, о которых думала ежеминутно.

Она не считала себя счастливой в своей новой богатой обстановке. Сначала ей очень нравилось лежать на мягких ложах Павлины, не шевеля ни одним пальцем, есть хорошие кушанья, не заботиться о детях, не работать в противной папирусной мастерской; но на третий день она уже затосковала по вольному воздуху, в особенности по детям, по Селене и Поллуксу.

Однажды она с Павлиной выехала на прогулку в закрытой колеснице, в первый раз в своей жизни. Арсиною веселил быстрый бег лошадей, и она наклонилась в сторону, чтобы видеть дома и людей, мелькавших мимо. Но Павлина рассердилась на это, как и на многое другое, что Арсиноя считала приличным и дозволенным, велела ей сидеть прямо и сказала, что порядочная девушка во время прогулок в экипаже должна сидеть, опустив глаза.

Павлина была добра, никогда не горячилась, одевала Арсиною, как свою собственную дочь, и приказывала прислуге служить ей, как дочери; она целовала ее утром и перед отходом ко сну, и все-таки Арсиноя ни разу не вспомнила о своей покровительнице, желавшей любви девушки.