Данила шёл лесом. Возвращался в деревню, рассчитывал попасть домой засветло. Пошёл не вдоль реки, а кружной дорогой, через гать.

До Вишенок оставалось почти ничего, ещё один свороток за Михеевым дубом, и вот они – огороды. Но справа, со стороны Горелого лога, вдруг раздались выстрелы.

Мужчина присел и уже на корточках перебрался за ствол старой сосны, стал внимательно всматриваться и прислушиваться к лесу.

Так и есть: вот послышался топот, шум пробирающегося сквозь кустарники, бегущего напролом человека, а потом и сам незнакомец, заросший, бородатый, в пиджаке на голое тело, с туго набитым солдатским вещевым мешком за плечами, стремительно пробежал почти рядом в сторону соседней деревни Борки.

Данила проводил его взглядом, пытаясь узнать человека, но нет: на ум никто не приходил с такой походкой, с таким внешним видом. Но в том, что этот человек молод, сомнений не возникло: бежал резво, легко, играючи перепрыгнул канаву вдоль дороги.

– Леший? – настолько грязным, безобразным был внешний вид человека. – Лешие не стреляют, – прошептал про себя, – и с сидором за спиной не бегают по лесам.

Крадучись стал продвигаться туда, где только что слышны были выстрелы.

На небольшой полянке, из-за сломанной молнией сосны услышал стон. Снова замер и медленно, стараясь не хрустнуть веткой, стал пробираться на звук.

Недалеко, почти на перекрестке дорог, за деревом увидел сидящего на земле красноармейца с перебинтованным левым плечом, левой рукой на грязной тряпке. Рядом с ним лежал ещё один. По знакам различия Кольцов понял, что это какой-то начальник, да и старше возрастом, потому как седой весь…

Раненый солдат уронил голову: то ли уснул, то ли потерял сознание. Данила ещё с минуту наблюдал за ним и, убедившись, что тот не двигается, стал тихонько подкрадываться, поминутно останавливаясь, стараясь не вспугнуть.

Когда до красноармейцев оставалось совсем ничего, не более двух шагов, раненый медленно поднял голову и встретился взглядом с Данилой.

Кольцова бросило в жар: этого человека он уже где-то видел! Видел в той ещё довоенной жизни! Хоть и заросший, измождённый, но знакомый. Так и есть, вспомнил! Это же сын сапожника из Борков одноногого Михаила Михайловича Лосева, Лёнька!

– Леонид, Леонид Михайлович? – то ли спросил, то ли ещё больше уверовал Данила. – Лёня? Лосев?

Красноармеец сделал попытку подняться, что-то наподобие жалкой, вымученной улыбки отобразилось на лице раненого, однако сказать ничего не смог.

– Вот тебе раз! Вот тебе два! Так вам же, парни, без меня не обойтись, судя по всему, – Кольцов опустился на колени, смекая, как бы ловчее взять одного из них. – Я только что с папкой, с Михал Михалычем говорил, о тебе вспоминал батя. А тут и ты, слава богу, лёгок на помине. Вот радость-то родителям!

– Командира, командира, дядя Данила, – выходит, Леонид тоже узнал его. – Потом, меня потом, – закончил еле слышно, и снова застыл в бессилии.

Данила подчинился, а теперь стоял с раненым на руках в раздумье: куда конкретно? Думал, решал, а ноги сами собой понесли к бывшему подворью покойного деда Прокопа Волчкова. Оно примыкает к лесу, можно без оглядки подойти к нему. Дом давно развалился, дочка разобрала и вывезла брёвна в Пустошку, а вот погреб сохранился, хотя и просел маленько. И сад остался стоять, хороший сад, густой, со старыми, но плодоносящими яблонями и грушами, с вишнями по периметру. До сих пор Кольцовы с Гринями сажают в этом огороде картошку. А вокруг погреба сильно разрослись крапива, полынь да лопухи. И только узкая тропинка вела к погребу, который нет-нет да использовали то Грини, то Кольцовы для своих нужд.

Шёл сторожко, поминутно оглядываясь, часто останавливался, прислушиваясь к деревенским звукам и, только убедившись, что всё тихо, продолжал движение.

Уже перед самым входом в погреб вдруг обнаружил соседа и родственника Ефима Гриня за плетнём. Он вёл на веревке телушку к дому. И Ефим заметил, как в нерешительности топтался Данила перед погребом со столь необычной ношей, и всё понял: скоренько привязал скотину к столбику, бросился на помощь. Кольцов по привычке хотел ответить отказом, грубо, но сдержал себя, понимая, не тот случай, без посторонней помощи не обойтись: двери погреба были приткнуты снаружи палкой, надо её убрать, отворить дверь. Сделать это с раненым на руках было трудно. Да и вообще…

– Открывай, чего стоишь?! – сквозь зубы произнёс Данила.

Уложили раненого на подстеленную Гринем охапку свежей травы.

– Я – до доктора Дрогунова в Слободу, – снова процедил сквозь зубы Данила, не глядя на соседа. – Там, у Горелого лога, под сосной со сломанной вершиной, что у развилки, раненый Лёнька Лосев, сын Михал Михалыча, сапожника одноногого из Борков.

– Возьми мой велосипед: так будет быстрее, – тоже не глядя на Кольцова, но с видимой теплотой в голосе произнёс Ефим.

Гринь прикрыл дверь, приставил палку и как бы между делом, не торопясь, направился к Горелому логу.

Почти десять лет минуло с той поры, как Данила узнал об измене жены с лучшим другом и соседом Ефимом Гринем. И за всё это время ещё ни одного раза они не заговорили друг с другом, хотя продолжали жить рядом, по соседству. Жёны, дети общались как ни в чём ни бывало, а вот мужики так и не смогли преодолеть разрыв. Правда, Ефим несколько раз пытался помириться, даже однажды становился на колени перед старым другом, но…